Вулканы, любовь и прочие бедствия - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир Страница 16

Со своим мужем я познакомилась всего через несколько недель после того, как папа скоропостижно скончался во сне,— пока мое горе было еще сырым и свежим и меня каждый день рвало, из одного чувства страха. Я как будто все время забывала, что папы больше нет, и каждый раз, когда вспоминала это, мой желудок выворачивался наизнанку и возвращал содержимое. Обычно — кофе: проглотить что-то еще было невозможно.

Я снова начала ходить на лекции в университете, но все пропускала мимо ушей, просто смотрела в потолок и ждала лишь одного: когда можно будет выйти покурить, выпить еще одну чашку кофе, пойти домой и дождаться, пока печаль ослабеет. Это казалось самым разумным: я прочитала о скорби как о любом другом заболевании и узнала, что она — квест, процесс, который должен идти своим чередом. Попыталась в это поверить всеми силами души, но тоска по умершему и одиночество быстро доконали меня: голова шла кругом от одной мысли, что я осталась одна, мне становилось дурно от горя.

Оно охватило всех, весь факультет разделял его со мной. Преподаватели, давние папины друзья и сотрудники, неловко бормотали подавленные слова соболезнования; однокурсники переживали за мое состояние. Однажды вечером они потащили меня в «Студенческий подвал», а у меня не хватило сил на возражения. И на развлечения тоже: после первого же стакана пива у меня отшибло память; на следующее утро я очнулась у себя дома, голова раскалывалась с похмелья, на мне была папина чистая пижама, и кто-то поставил у кровати тазик, а на тумбочку стакан воды.

Нащупав в ящике тумбочки пачку «Lucky Strike», я закурила и, лежа с зажженной сигаретой в темноте, попыталась восстановить в памяти события ночи и лицо того самого человека, который, судя по звукам, возился сейчас на моей кухне и, очевидно, проспал бок о бок со мной всю ночь. У меня в голове всплыли какие-то обрывки вечера; серьезный взгляд глаз, высокий лоб, серый костюм; я смутно припомнила, как висела у него на шее, пока мы шли по улице Сюдюргата ^[17], попыталась поцеловать его, но поскользнулась из-за гололеда, а он твердо стоял на ногах, когда помог мне удержаться: это я запомнила точно.

Сигарета зашипела, угодив в стакан с водой; я вылезла из кровати, мир покачнулся, во рту у меня появился кислый вкус, но мне удалось устоять. Накинув поверх пижамы шерстяной свитер, я заглянула в зеркало на дверце шкафа и рассмотрела тощее бледное пугало, представшее мне; стерла черную клейкую грязь под глазами, провела рукой по волосам. Затем открыла двери, крадучись вышла и направилась на звук.

Он стоял спиной ко мне у мойки и мыл посуду, чем, похоже, занимался уже некоторое время: трехнедельная гора грязных тарелок почти исчезла, словно по волшебству. Сама сосредоточенность со спины: он был в серых брюках и белой рубашке, рукава закатаны, тонкие светлые волосы как нимб вокруг головы на фоне окна.

Я оперлась одной рукой на дверной косяк, а другой получше запахнула свитер, затем покашляла, так что он вздрогнул от неожиданности и повернулся.

—Ты что, блин, делаешь?!

Он осторожно улыбнулся.

—Привет. Вот, решил дать тебе отоспаться, а самому прибраться немного. По-моему, это не помешало бы.

Затем вытер руки о папин фартук; высокий, худощавый, с раздвоенным подбородком и водянисто-голубыми честными глазами. Я вспыхнула:

—Что ты творишь! Значит, вот ты чем занимаешься? Спишь с пьяными девушками, а потом им посуду моешь?! Может, потом и туалет мне вычистишь? Тебя с этого прет?

Улыбка исчезла с его лица.

—Прости. Не хотел тебя пугать. И… ночью у нас ничего не было.

—Так я тебе и поверила!

—Верить или нет — решай сама. Просто ты была пьяная, больная и… так много плакала.

—Я плакала?

—Да, ты немного перебрала. Я помог тебе проблеваться, а потом ты разрыдалась и стала говорить о своем отце. Мне захотелось тебя поддержать.

—Вот оно что. Спасибо. Но мне поддержка не нужна.

—Да уж вижу,— усмехнулся он.— У тебя в квартире разруха.

Я осмотрелась. Книги, полотенца и грязная одежда валялись на полу, а между ними виднелись протоптанные тропинки, чтобы добираться от кровати до туалета и до кухни. Столы и подоконники ломились от увядших букетов, оставшихся после похорон, розы повесили бурые бутоны, кучи серых лепестков лилий покрывали столешницы. Горе осязаемо, и квартиру как будто засыпало пеплом.

—У меня просто и без уборки хлопот хватало. Не знала, с чего начать. Это же все папино — бумаги, книги.

—Ну, вот мы и начали.

—Мы?

Я смерила его взглядом — этого молодого светлого юношу, который ворвался ко мне, в мое темное одинокое бытие, со странным требованием навести в нем порядок. Вспомнила мать — одну, продрогшую на своем чердаке. И я проглотила слюну, попыталась улыбнуться, несмотря на зловонное похмелье.

—Кофе хочешь?

Удивительно, как быстро он стал частью моей жизни. Поначалу я пыталась держать какую-то дистанцию, просила его на ночь уходить к себе домой, в университете избегала его, но он не отставал — такой решительный и ласково-настойчивый. Таскал меня с собой на прогулки, и мы бродили вместе по городу, пытаясь узнать друг друга получше; разговаривали о прошлом, о родителях и друзьях, об учебе и о будущем. Я рассказывала о силах, таящихся в земле, он — о законах рынка, своем решении стать богатым, чтобы его жизнь была красивой и беззаботной.

—Смотри, я вот не миллионер, но хочу жить в комфорте,— говорил он.— Такое учишься ценить, если тебя воспитала мать-одиночка.

И он хотел разделить эту комфортную жизнь со мной.

В конце концов я даже поехала к Гудрун Ольге и, сидя в ее крошечной кухне, рассказала о нем. Настроение у нее было сносное, она даже почти обрадовалась, увидев меня.

—Ух ты, уже и парень у девки завелся! Давай выпьем за это.

—Не надо за это выпивать,— ответила я.

—Нет, надо,— сказала она, достала бутылку вишневого вина, разлила по двум запыленным рюмкам, одну протянула мне, а вторую подняла к свету.

—Выпьем за вас с Кристьяуном!

—Его зовут не Кристьяун, а Кристинн. Кристинн Фьялар Эрварссон,— произнесла я, отодвигая рюмку.

—Ты влюблена?

—Да, он добрый парень, мне с ним хорошо.

Она тихо рассмеялась и закурила сигарету.

—Это не любовь. Ты не можешь влюбиться. Ты же как я.

Она сидела на кухне — худощавая, темноволосая и загадочная, как актриса французского кино, слегка тронутая сединой, бледная и нездоровая от курения и отсутствия свежего воздуха — и притворялась, что знает меня! На похороны папы она не пришла, зато на следующий день после его смерти приехала ко мне и пыталась выразить соболезнование, ее объятия были холодными и деревянными, словно умерла она, а не он.