Про Иону - Маргарита Хемлин Страница 12

До открытия навигации оставалось немного, но я все-таки поехала на перекладных.

К моему удивлению, Фима действительно изменился. Помолодел. Рассказывал, как работает, как его ценят и как он и в будущем намерен добиваться уважения и новой должности с учетом опыта работы.

Гиля кивал, мама подхватывала каждое Фимино слово. Я подумала, что он для них стал ребенком, хотя по возрасту годился разве что в младшие братья.

Спрашивал про Мишеньку. Но будто в тумане. Будто не про родного сына, а про постороннего мальчика.

На следующий день мы оформили нужные бумаги — все кругом знакомые Гили встречали нас приветливо и относились с пониманием.

Мама приставала ко мне с расспросами. Но я всю правду излагала за общим столом, и лишнего мне добавить было нечего. Миша растет, Мирослав работает, Ольга Николаевна болеет.

Мама прослезилась:

— Ой, доченька, она не болеет, это она так живет. Это жизнь у нее такая до самого конца.

Спросила, конечно, по-матерински прямо, не собираемся ли мы завести с Мирославом общего ребеночка. Я заверила, что очень даже собираемся, но пока не время.

— А кто тебе назначает время? — не удержалась мама.

Я не стала входить в подробности.

Фима на попутке поехал провожать меня до Козельца.

В дороге говорил без перерыва:

— Я теперь другой человек. Меня Гиля переделал напрочь. Я как думал? Всех моих нет. И столько они сделали из себя хворобы вокруг меня! И со всех сторон меня теснит проклятая болячка. А Гиля научил: надо болячку эту завернуть в себя самого. И, главное, руками показал так представимо! Ты, говорит, ее в себя заверни, и она там растолкается по нужным местам. Тогда ничего. Тогда уже можно будет как-то жить с ней вместе. А то когда она кругом, только поворачивайся, чтоб не задеть. А когда внутри — ничего, перемешается, перемелется. Об кости, об жилы. Да. Гиля так говорит.

Фима водил руками, будто раскладывал, рассовывал что-то в сердце, в кишки, в печенку, в горло, в голову. В глаза. В уши.

— Ну, я сделал. Не сразу, ясно, совсем не сразу. Но получилось. Ты ж видишь.

Ничего я не видела.

— Несомненно, — говорю, — Фима. Ты стал на хороший путь. Не пьешь, лицо у тебя теперь приятное. Если так пойдет — и женишься!

Фима радостно подхватил:

— Конечно. И деток еще нарожаю. Есть здесь одна женщина. Приезжая. Блюмочка Цивкина. Вообще-то она из Чернигова, но сюда перебралась к родственникам. В Чернигове ей жить негде, а тут в тесноте да не в обиде. Нас Гиля познакомил. Он тебе не рассказывал?

— Нет. Жалко, мне пора ехать, а то бы обязательно познакомились.

Приехали. На автобусной станции на меня, конечно, все обращали внимание. На мне пальто песочного цвета, распахнуто — тепло. Юбка солнце-клеш из тонкой шерсти. Шилась абсолютно по косой и носилась обязательно с широким ремнем. Иначе не получался силуэт.

Про Яшковца Фима не спрашивал. А я не сказала. Рассудила, что Фиме Леню девать уже некуда. Все занято. И уши, и мозги, и печенка. А Гиле с мамой потом расхлебывай. И мне тоже.

Фима по своей инициативе сообщил, что в ближайшее время лично приедет в Киев выписываться с жилплощади по новому месту жительства в Остре, к Гиле, а то на работу его приняли с нарушением, а надо, чтобы все по закону.

Я практически пропустила это мимо ушей, и напрасно.

Теперь про Мишеньку.

Надо сказать, его поведение не всегда было безоблачным. Он проявлял склонность к уединению, слушал меня невнимательно, хотя с Мирославом охотно играл и длительно прогуливался. Я как педагог сильно переживала отсутствие должного контакта. Старалась наладить нерасторжимую связь, присущую сыну и матери. Но добилась сначала только того, что Миша звал меня «мамочка» вместо «мама». Мирослава называл «папа». Все же немало.

Потом я потихоньку систематически стала указывать Мишеньке на правила поведения за столом, на личную гигиену и прочие повседневные мелочи, к которым в Остре его должным образом не приучили.

Первое время Миша плохо ел, обращал внимание на разницу в пище — у меня и в Остре. Там вкуснее. Я объяснила, что вкуснее, чем у родной мамочки, быть не может ни в каком случае. И чтобы он ел до последней крошки и не привередничал. Мальчик раза три-четыре отставлял тарелку и убегал в коридор, прижимался к входной двери и плакал. Я его утешала и обцеловывала всего, потому что кто же пожалеет ребенка, как не мать.

Постепенно мы сроднились, и он стал доверять мне свои детские тайны. Например, в садике ему очень нравилось, но он не мог понять, почему дети смеются, когда он вставляет в разговор естественные выражения на идише типа «чепенит» (отстань), «нахес» (счастье), «фишеле» (рыбка), «форгерт» (наоборот), «неббиш» (бедненькая моя), «гелик» (быстрее), «бикицер» (короче).

Я ему объяснила, что так в Киеве не говорят, а говорят только в Остре. А Остер — село. Отсталое по сравнению со столицей. И если он не хочет быть отсталым среди хороших детей, ему надо говорить по-русски. В крайнем случае по-украински.

Дома у Мишеньки иногда тоже вырывались еврейские словечки, которых он нахватался у Гили с мамой, но он всякий раз краснел и поправлялся, и всегда искал глазами у меня одобрения. Я хвалила его и заставляла несколько раз повторять слово по-русски.

Однажды такое случилось при Мирославе. Он не подал вида, что заметил. Но когда Мишенька вышел из комнаты к себе на кухню, сделал мне выговор.

— Зачем ты дергаешь ребенка? Может, у него склонность к языкам, а ты портишь. Это же развитие. А развитие — главное в растущем человеке.

— Развитие бывает разное. Языки — пожалуйста. Хоть по-немецки, хоть по-французски. Но по-еврейски мой ребенок говорить не будет никогда. Для его же пользы. И не делай вид, что не понимаешь. Тебе еврейские слова ничего не стоят. А ему могут стоить ой как. До смерти могут довести.

Мирослав промолчал. И в подобных случаях больше меня не одергивал.

Это происшествие натолкнуло меня на мысль, что пора пристроить Мишеньку в кружок по развивающему направлению.

В свободные минуты Мирослав любил играть в шашки. Играл чаще всего сам с собой. Иногда в напарники для веселья приглашал Мишеньку. Тот делал хорошие для его возраста успехи.

Я отвела мальчика в пионерский дворец в кружок шашек. Руководитель сразу отметил Мишу как подающего надежды. Хоть возраст у него был всего шесть лет.

И вот я привезла документы об отказе Фимы. Представила их Мирославу. Он обрадовался. Завязалась история с усыновлением.

Цвели каштаны. Белые и красные свечки. Как всегда. В природе не меняется ничего. Не то что в человеке.

Но дело не в этом.

Мы с Мирославом и Мишенькой в воскресенье гуляли в Мариинском саду. Мишенька осваивал новенький велосипед, двухколесный. Хоть я волновалась, упал он всего три раза, и то не больно. Мирослав постоянно держался на страховке.