Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон Страница 109

Мне и в голову не придет жаловаться на что-то в связи с нашим поражением. Можно ли отрицать, что в каком-то смысле мы воплощали собой смерть, поскольку нашей нескрываемой целью было остановить течение времени. Движение и жизнь всегда побеждают неподвижность. Движение победило. И жизнь тоже. Ну что мы могли сделать против Вольтера и Руссо, против Гюго и Рембо, против Бретона и Андре Жида, даже опираясь на Боссюэ и Сен-Симона, на Шатобриана и Барреса, на Барбе д’Оревильи и Морраса? Наша смерть была в нашей жизни запрограммирована, и мы жили лишь для того, чтобы умереть. Но мы не были низкими трусами и не были настолько уж слепы. Может быть, наша вина в глазах более отдаленной грядущей истории будет выглядеть не столь значительной, как в глазах ближайших потомков. Просто мы явились в конце долгого цикла. Мы оказались проклятым племенем, жалким и патетическим одновременно, племенем свергнутых хозяев, свидетелей угасания своего века. Наступило время рабов — наших рабов? — наступило время жертв — наших жертв? — наступило время их восстания и победы, тоже прекрасных. Честь первым! Мы не были безгрешны. А кто безгрешен? Но мы в свое время не были более виновными, чем многие из наших сегодняшних критиков, которые, в отличие от нас, только и говорят, что о справедливости и равенстве, но живут отнюдь не по тем правилам, которые проповедуют. А мы жили так, как считали правильным, и думали так, как жили, с опозданием в один, а то и в два века.

В наше время многие, может быть, почти все, хотят что-нибудь начать, изобрести нечто новое, открыть неведомые, порой неслыханные пути. Моя цель скромнее: закончить и закрыть. Я не стремлюсь выглядеть человеком, открывающим новые пути. Верный своим близким и их заблуждениям, я роняю горсть земли и несколько слезинок как приношение по обету над их забытыми могилами. Я абсолютно не способен быть первым в ряду. Так пусть я буду хотя бы последним. Вот уже много лет мы были последними. Я тоже буду замыкающим. Последним! После меня уже никто не сможет рассказать о жизни, которой не знал. Можно будет придумать. Воссоздать по письмам и книгам, по историческим памятникам. Но вспомнить будет нельзя. Я вспоминал о Клоде, о Филиппе, о Мишеле Дебуа, об отце, о тете Габриэль и дяде Поле, о Витгенштейнах-цу-Витгенштейнах и о Реми-Мишо, о Миретте, сестре вице-консула в Гамбурге, о Жюле и моем дедушке. Вот так. Я попытался вернуть им жизнь. Я хотел заменить книгой память о семье, уходящей в небытие. Если моя попытка честно и правдиво обрисовать систему, давшую не только в литературе и искусстве, но и в повседневной жизни столько шедевров элегантности и силы — при всех своих ошибках и погрешностях против вкуса, — удалась, я буду считать свою задачу выполненной. Нельзя не видеть, что мы находимся в конце той эпохи, к которой я принадлежу и от которой я не отказываюсь. Еще немного, и то, что уходит с этим веком, будет для нас более чуждым, чем лунные камни, или нравы жителей Новой Гвинеи, или дебри Амазонки, через которые бульдозерами прокладываются современные дороги. Быть может, мне удалось сохранить что-то от ушедшего в небытие царства: какой-нибудь жест, пару-тройку слов, фигуру лесника или часовщика.

Я вовсе не думаю, что моя семья воплощала в одиночку всемирную историю или что она была символом прошлого. Сами-то члены семьи, возможно, так и считали. Но она не заслуживает ни такой чести, ни такого бесчестия. Наша семья достаточно активно участвовала в истории прошлого, чтобы выглядеть в моих глазах почти неотличимой от последней. Я, разумеется, не покушаюсь на неисчерпаемое богатство прошедших лет. Мне довелось рассказать лишь о немногих людях и событиях. У всех, особенно у старших из вас, сохранилось свое сокровище, сливающееся с воспоминаниями детства: старый домик с садом в провинциальном городке, отец или дед, уходящие на войну или вернувшиеся с войны, тихие вечера без каких-либо событий, просто счастливые дни, где-нибудь в Бретани или в Оверни, далекие отклики из удивительного мира: гибель Шарля Ненжесера и Франсуа Коли в Северной Атлантике при перелете из Европы, бои боксера Карпантье, убийство в Марселе короля Югославии, самоубийство Ставиского в горах… Я поведал здесь свои воспоминания о моих близких прежде всего затем, чтобы поговорить о них еще раз и чтобы таким образом они не умерли окончательно. А еще затем, чтобы поговорить о вас, чтобы вы тоже вспоминали о себе и о ваших близких.

Ведь я хорошо знаю, что жил в привилегированном положении и что солнце нам светило больше, чем другим. И знаю также, что многие расстались с прошлым, как с назойливым кошмаром. Так пусть же услада Божья будет в том, чтобы положить конец кошмарам и чтобы солнце светило для всех! Я уже говорил и повторяю, и не перестану повторять: я не смотрю на прошлое как на образец для будущего. Ведь жена Лота была обращена в соляной столб именно за то, что оглянулась назад. Однако вместе с тем я не воспринимаю прошлое как мерзость из мерзостей, достойную лишь осуждения и забвения, чтобы на его месте построить города счастья. После Содома и Гоморры были и похуже места. Я полагаю, что многие попытаются также избежать и будущего, но это им не удастся. Когда это будущее, в свою очередь, станет прошлым, люди увидят, лучше оно или хуже прожитых нами дней.

Что может быть абсурднее, чем обвинять Аристотеля в том, что у него были рабы, а моего деда упрекать в том, что он прожил свою жизнь так, как он ее прожил? Что может быть более отвратительного, чем желание возродить в наши дни рабство, и что может быть более глупого, чем стремление жить сегодня так, как жил мой дед? Каждое поколение живет в согласии со своими возможностями в области техники и со своими нравами. Разве могли мудрейшие из древних греков, не имевшие механизмов, представить себе отмену рабства? Если говорить только о силе, то пусть самые слабые склонят головы: я говорю это не мудрствуя лукаво, поскольку все, что прошлая жизнь могла дать, давно уже перешло вместе с оружием и обозом на сторону самых слабых. Но если говорить о морали, то начать нужно с того, чтобы поместить ситуации и людей в их исторический контекст. В свое время и для своего времени — это смешно, не правда ли? — дед мой был праведником. Он был из тех праведников, из тех добропорядочных людей, которые в прошлом заполняли собой страницы назидательных романов. Надо иметь особый талант, чтобы различить мораль завтрашнего дня, медленно прорастающую сквозь сегодняшние нравы и надежды на будущее. Таким талантом мы, разумеется, не обладали. Я согласен, чтобы и деда моего, и отца, и Плесси-ле-Водрёй, и всех нас, сколько там было, обвиняли в неспособности приспособиться к нынешним временам или, если вам так уж хочется, в глупости. Но я не хочу, чтобы нас обвиняли в несправедливости. А Дрейфус? — скажут мне. Дрейфус, эта заноза в нашем теле? Что тут скажешь? Разве что следующее: в том прошлом вокруг имени Дрейфуса возникло по крайней мере целое дело, и был суд. А сколько Дрейфусов, после того Дрейфуса, не дождались даже суда?

Завтра настанет другой день. Наступит новое счастье. Вчера было вчерашнее счастье. У завтрашнего дня будет своя честь, у вчерашнего была своя. Верим ли мы сегодня в будущее так же слепо, как верили волхвы конца XIX века? Действительно ли мы уверены в наших триумфальных зорях и в поющих завтра? Но течение времени и его непрерывность учат нас не дешевому скептицизму. Надо, чтобы завтрашний день вытекал из вчерашнего и отбрасывал его в прошлое. Чем была бы Божья услада, если бы не было течения времени, которое мы так долго ненавидели? Да простит меня мой дедушка, не любивший потока времени: мой рассказ о прошлом заканчивается триумфом времени. Что может быть более естественного? Есть только один способ, один-единственный, избежать потока времени: это выбрать смерть. И мы это сделали.