Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон Страница 108

Вот до чего мы дошли через двадцать лет после ухода из Плесси-ле-Водрёя. За семьдесят прошедших лет вокруг меня все поумирало, все переменилось, все возродилось в каком-то ином обличии, и, да простят меня молодые, я плохо понимаю этот мир, который скоро покину. Из этой многочисленной семьи, которую я попытался вам представить, не выказывая к ней унизительного презрения, но и не вознося ее до небес, в моем поколении остались лишь моя сестра, волей истории ставшая американкой, да ваш покорный слуга, пишущий эти воспоминания.

Все остальные почили в бозе. Немногим более года назад скончался от горя Клод. Как пишут на наших надгробиях, он вернулся в лоно веры своих предков. Он опять стал верующим, причем горячо верующим, что я могу подтвердить, но была в этой горячности какая-то усталость, отчего на него было больно смотреть. Когда он говорил мне: «Существует только Христос», — мне кажется, это был уже не крик победы молодого энтузиазма. Скорее это звучало как признание в бессилии людей, мечтающих о счастье.

Сравнительно недавно произошло событие, очень поразившее моего кузена. У нас были родственники в Чехии, судьба которых, по удивительному стечению обстоятельств, оказалась очень схожей с нашей судьбой. В традиционно ультраконсервативной семье два самых молодых ее представителя, участвовавших в антигитлеровском Сопротивлении, увлеклись затем левыми и даже ультралевыми идеями. Переворот в Праге вскоре после войны, затем события в Будапеште поколебали их убеждения, но не заставили совсем свернуть с избранного пути. Однако они стали страстными борцами за победу весны в их стране, участвовали в составлении знаменитой декларации из двух тысяч слов, и младший из них, Ян, был в 1969 году приговорен к смертной казни. А старший, Павел, был арестован через год или через два. Мы с Клодом хорошо его знали. Он исповедовал строжайший атеизм и испытывал такое отвращение к Церкви и ее обрядам, что для всех нас и даже для Клода это было неисчерпаемой темой для шуток. После его ареста нам удалось несколько раз получать информацию о нем. К нашему удивлению, все в этой информации говорило о нем как об активном христианине.

За шесть-семь месяцев до кончины Клода через чехов, освобожденных из тюрьмы и получивших возможность выехать из своей страны, мы узнали кое-какие детали. Обращение Павла в христианство не было каким-то чудом. Оно явилось, если можно так выразиться, чуть ли не произвольным, но вместе с тем и почти неизбежным выбором единственного оппозиционного учения, не слишком себя скомпрометировавшего. Он не мог больше считать себя ни коммунистом, ни монархистом, ни капиталистом, ни даже социалистом или либералом. Он назвал себя христианином. Это было удивительное явление: христианин-атеист, католик, который не только не ходил в церковь, но вряд ли верил в Бога. Как говорил нам один из его товарищей, пораженный и восхищенный не меньше нас, — у Павла была только одна надежда: умереть за веру, которую он, может быть, и не разделял, но которую он мог, по крайней мере, уважать, любить, преклоняться перед ней. История знала немало случаев, когда жертвы, скажем, инквизиции или московских процессов, умирали, благословляя тех, кто их уничтожал. И вот теперь, в момент смятения умов, в эпоху пресловутого кризиса ценностей, она преподносила нам алиби в виде суррогата веры, религии, принимаемой с единственной мыслью найти, наконец, хотя бы двусмысленную цель, ради которой можно было бы умереть. Боже праведный! В какое время мы жили! Время, когда надо было в первую очередь выбирать себе врагов и когда, чтобы оправдать свою смерть, многие умирали ради придуманной или взятой напрокат сомнительной веры! Чтобы показать, наконец, какой смысл придается (если он вообще есть) этой жизни и затем умереть, еще незаменимыми оставались уроки Евангелия.

Мне очень трудно рассказывать здесь о кончине Клода. Могу ли я быть уверенным, что действительно понял ее смысл? К тому же, в любом случае, он принадлежит только ему. Я считаю, однако, что после стольких драм и разочарований, после безрассудных поступков его сына, приблизивших его смерть, пример чешских родственников подтолкнул Клода к новым размышлениям. В конечном счете он, как и все мы, остался близок к христианству. Разве можно полностью ликвидировать в себе тяжелый груз прошлого со всем, что в нем есть прекрасного и что в нем есть дурного, что в нем есть живого и что в нем есть мертвого? Разве Клод на протяжении всей своей жизни искал под самыми взаимоисключающими личинами что-либо иное кроме духа Евангелия? И вот слова Христа, от которых он когда-то отрекся, возникли в его сознании вновь, но обретя какой-то удивительный смысл, как вера тех, кто потерял все иллюзии в отношении этого, а быть может, и иного мира, как надежда тех, кто потерял надежду. Можно сказать, что дух семьи сумел наконец-то окольными путями вернуть Клода к традиции отцов. Верный священным лубкам нашего семейства, я сидел возле его смертного одра. Я думаю, что он уже ни во что не верил. Но в момент ухода из жизни он, подобно моему отцу, и деду, и моему прадеду, все-таки исповедовал упрямую, может быть, пронизанную отчаянием веру во что-то возвышенное — не знаю, относящееся ли к этому миру или к иному, да и вряд ли он сам знал это, — о чем говорил ему Христос и что было так похоже на любовь. Я спросил его, помнит ли он тот вечер, когда в грозу мы покидали Рим и когда он признался мне, что возлагает все свои надежды на людей и на Бога. Он ответил шепотом, в котором только я мог угадать улыбку: «Если бы я был папой римским…» Но продолжения фразы я уже не расслышал, хоть и наклонялся низко-низко, так как он умирал и уходил в воспоминаниях ко всем тем из нашей семьи, с кем он было расстался еще задолго до того, как это сделал его сын.

Я хотел написать Алену, что его отец умер. Но не знал, как его найти. Я по-прежнему время от времени получал его послания из разных мест, смысл которых сводился к прославлению несчастий или тревожных ожиданий долгожданных катаклизмов. Я не мог и до сих пор не могу ему ответить и рассказать о его отце. Быть может, я рассказываю вам о Клоде потому, что не могу рассказать о нем Алену. Как иначе уберечь семью от ухода в небытие? Бывают дни, когда мне кажется, что у услады Божьей очень горький привкус.