Последнее лето - Елена Арсеньева Страница 95

Она плакала, металась, билась, рычала, кусала его за плечи.Он усмехался, хохотал, стонал, щипал ее за грудь и оставлял синяки на шее, а товдруг начинал задыхаться и бормотать: «Ну, еще подмахни. А ну! Еще давай!» Чертего знает, откуда она знала, что это значит, но подмахивала , сколько хваталосилы, пока не ощутила, как набухает мужская плоть внутри ее тела, чтобыизлиться потоками семени.

Длилось это, как чудилось Марине, бесконечно, и смутно былов ее глазах, в ее рассудке, как вдруг, чуть разомкнув веки, она увидела, чтоусы Павла, пышные усы, так приятно щекотавшие ей шею и плечи, вдруг… отвалилисьс левой стороны! Увидев ее испуганные, расширившиеся глаза, он остановил своедвижение вверх-вниз, засмеялся, вовсе сорвал усы, а заодно… заодно сдернул ибороду.

Марина испустила короткий хрип. Перед ней было лицочеловека, которого она однажды видела и который ей ужасно не понравился, –Андрея Туманского, врача сормовской рабочей больницы, прихвостня угнетателей!Он представил в суд – Марина знала это от Шурки Русанова – справку о том, чтопотеря рабочим Басковым зрения произошла вовсе не от раны во время работы, а отнеправильного самолечения. Он высокомерно смотрел на Марину на приеме уШатиловых и слова ей не сказал!

И вдруг до нее дошло, почему не сказал. Да ведь скажи онхоть слово, и Марина мгновенно узнала бы голос Павла!

Так что ж это получается, а?!

– Ну что, узнала меня? – спросил Туманский,ускоряя движения, и Марина начала задыхаться. – Кто тебе больше нравится –я или он? – Оперся на одну руку, протянул другую в сторону и, подхватив сполу давно валявшиеся там и лишь чудом не раздавленные очки, нацепил их на нос.

Марина подмахнула так, что едва не сбросила с себяТуманского, и зашлась криком восторга…

И вот теперь, стоя перед зеркалом и озирая в блеске лампад исвечей свое нагое, испятнанное синяками и укусами тело, она думала, что самойупоительной в тот момент была мысль, что ею обладают словно бы двое мужчинразом: и Павел, и Андрей Туманский. Обожаемый товарищ и враг.

«Я распутная? Да! Я распутная, развратная! – свосторгом подумала Марина. – Я, Мопся, только что имела двух мужчинодновременно! И двое мужчин имели меня!»

– Я развратница… – повторила она медленно, сневероятным наслаждением произнося каждый слог. – Я распутная шлюха. Меняиз-на-си-ло-ва-ли. Меня… – Она с запинкой выговорила вовсе уж несусветное:– Меня…ли!

От усталости все тело у Марины болело, между ног просто-такипожар горел, однако она чувствовала, что голод ее не утолен. Испуганноподумала, что будет делать, если Павел слишком долго не вызовет ее на явку.Придется звонить на квартиру Туманского. В Сормово. Но что ему сказать? Чтоговорят женщины мужчинам в тех случаях, если ощущают неодолимое желание?

Да, наверное, ничего, женщине ведь говорить о своихчувствах, тем паче о желаниях, непристойно. Но это – обыкновенной женщине, аМарина Андрею – кто? Товарищ! Они соратники по борьбе. Это другое. Это высшее!Это…

Он нужен ей. Она без него… Что теперь она без него?

Кстати, Марина все же тогда не удержалась и спросила, почемуон дал такое свидетельство насчет увечья Баскова. Андрей (или уже Павел, он,кажется, снова был в усах и очках) усмехнулся:

– Да зачем нам справедливость Шатилова, справедливостьадминистрации? Рабочий всегда должен чувствовать себя угнетенным, униженным,раздавленным. Только тогда что-то может получиться у нас, у партии, уреволюции!

Марина вспомнила, как сама говорила Тамаре: «Чем большемучеников, тем крепче будут стоять стены нового здания!» – и о том, что любыеденьги нужны партии, в том числе те, что заработаны на крови и слезах.Поразительно, до чего сходно мыслят они с Андреем, в смысле с Павлом… Нет, всеже с Андреем!

А может, и Андрей Туманский – не настоящее его имя? А каковоже оно? Скажет он ей когда-нибудь? Это будет ей как награда… за преданностьреволюции, преданность идеалам… преданность и верность ему… и темтелодвижениям, которые они в едином ритме совершали на продавленном диване вкакой-то замшелой комнатушке на явочной квартире на Ковалихе.

Сейчас, перед зеркалом в молельне-умывальной, больше всегона свете хотелось испытать это вновь.

Вздыбились от возбуждения соски. Марина провела рукой поживоту, скользнув ладонью ниже, ниже, сквозь завитки волос междуножья,облизнула пересохшие губы… и как в тумане расслышала голос Василисы за стенкой:

– Да сказано же, не пущу! Барышня в молельне. Да что жвы за нечестивец, куда лезете, господин хороший?! Да мне ведь все равно, ктовы… Ай, пакостник, а ну, пусти!

В то же мгновение зеркальная дверь, перед которой стоялаМарина, распахнулась и она увидела высокого темноволосого мужчину, которыйпочти у всех женщин в первую минуту вызывал одну мысль: он больше похож наактера, чем на начальника сыскного отделения. Чуть поодаль визжала и дергаласьВасилиса, которую крепко держал за руки какой-то невзрачный, худощавый молодойчеловек.

Василиса при виде голой барышни враз умолкла, словноподавилась визгом.

Марина, впрочем, только скользнула по ней взором – и сновауставилась на Смольникова. Глаза у него были совершенно черные, непроницаемые,однако беглого обмена взглядами хватило, чтобы Марина вдруг с ужасом поняла: аведь Смольников знает, почему она стоит здесь голая и почему у нее пересохлигубы, и торчат соски, и также знает, что минуту назад делали ее бесстыдные пальцы,запутавшиеся в завитках вспотевших волос…

О том, что Смольников может знать о ней и другие, куда болеестрашные, более опасные вещи, Марина почему-то не подумала.

* * *

В Венеции, там, где «Марк утопил в лагуне темной узорныйсвой иконостас», Константин и Эвелина встретили других русских, забавное такоесемейство: мужа с женой, дочку и сына да в придачу их деда с бабкой. Все хорошообразованные, безукоризненно воспитанные, красивые, прекрасно одетые. Общатьсяс ними было – одно удовольствие, все-то они знали и о мире, и о Боге, и о новомискусстве, и о расписании поездов на железной дороге. Фамилия их былаСеверцевы.