Прощаю - отпускаю - Анастасия Туманова Страница 81

Ефим промолчал, передёрнул плечами. Даже сейчас, три года спустя, он не мог спокойно вспоминать тот страшный рассветный час. Ещё тёмную комнату, чуть заметную полосу света на пыльном полу, искажённое, синеющее лицо Упырихи, её вывалившийся изо рта язык… И сразу же – перекошенная от страха, толстая рожа Афоньки, и глухой удар топора, и кровь, хлестнувшая на обои, и густая волна тошноты, подкатившая к горлу… Ефим закрыл глаза, незаметно сглотнул.

– По-другому нельзя тогда было, – почти шёпотом, больше для себя, чем для Берёзы, сказал он. – Кабы не я, она Устьку убила б, Упыриха-то…

– А я разве что? Я и говорю: молодец. С барами только так Бог и велел. Я своего барина тридцать лет назад уходил. Так же, как и ты, топором по темечку вдарил – поминай как звали. И – на Волгу! Сперва у атамана Саврасого в есаулах ходил. Потом и свою ватагу собрал. И я тебе, парень, так скажу: только там, в ватаге, справедливость и есть.

– В чём же справедливость-то, когда вы народ обижаете? – недоверчиво спросил Ефим. Берёза изумлённо повернулся к нему… И вдруг рассмеялся, искренне и весело.

– Мы? Народ?! Скажешь тоже, парень… Да как тот народ обидишь, коли у него в кармане вша на аркане? Что с него взять, с народа твоего?! Да мы как крикнем: «Сарынь на кичку!» – бурлаки тотчас носами в песок падают! И лежат недвижно, покуда мы расшиву аль баржу очищаем! И приказные, какие на барже, тоже лежат не шевелятся! Потому у меня на Волге закон такой: кто мне не мешает, того и я не трону. Вот хозяина можем под волну спустить – ну так о нём и не пожалеет никто. Скажешь – несправедливие?

Ефим, не зная, что ответить, пожал плечами. Впрочем, Берёза на него уже не смотрел. Холодные голубые глаза атамана провожали солнце, уже наполовину завалившееся за горы.

– Вот сейчас ещё чутку пригреет – и пойду я. Перезимовал, хватит. Пора и домой, на Волгу-матушку. Стосковался уж…

– Взял бы меня с собой… – невесело попросил Ефим.

– Да пошли, – легко согласился Берёза.

Парень резко повернулся к нему:

– Что – взаправду?!

– Отчего ж нет? – атаман помолчал. – Другого кого не позвал бы, а ты – товарищем верным будешь. Крови чужой, в случае чего, не забоишься, видал уж. Силу твою знаю я. Тайгу пройдёшь – не умаешься… Коль не шутишь – пошли. А ежели просто сболтнул – то помалкивай впредь. Поразмысли сперва: баба у тебя здесь, брат…

– Сам говорил: не нужон я ей, – буркнул Ефим.

– Ну, я человек сторонний… Могу чего и не знать. Решай, как лучше тебе.

Ефим молчал. Берёза тоже не сказал больше ни слова и, дождавшись, пока солнце сядет, убрался в барак.

Ночью Ефим лежал без сна. Смотрел на кривую луну в окне, слушал скрипенье сверчка за печью. Мысли были шалые, злые, мечущиеся, как острые льдины на весенней реке.

Уйти бы… Впрямь уйти. Что ему тут делать? Ждать вечер за вечером, не придёт ли Устька к острогу? Да она, поди, и думать о нём уж забыла. Крутится в своей больничке, почёт ей там со всех сторон, вся каторга на неё молится… Знатно устроилась! Прав Берёза: на селе она бы место своё знала! Слово бы поперёк сказать боялась, работала бы да молчала. Ещё и спасибо говорила б, что в достатнюю семью попала, рванина голоногая… А тут что?! За три месяца не появилась ни разу к мужу законному. Ну, и не больно, стало быть, надобен. Был надобен, когда из-за неё грех на душу брал. Когда лесами на Москву пробирались, когда по этапу с ней шёл. А теперь ей и без мужа неплохо. Может, там уж и доктор у ней под боком по ночам ворочается, кто знает… И чёрт с ней. Здесь и впрямь не село, бабы волю взяли. Верно говорит атаман: если он, Ефим, уйдёт, Устька вздохнёт спокойнее. Через год забудет, как его и звали. Коль третий месяц за Жанетку простить не может, стало быть, без нужды ей. Ефим закрыл глаза, и перед глазами встала Устя – такая, какой он нашёл её в Москве, – синеглазая, весёлая, сияющая от счастья… Любила она его тогда. Тогда ему только слово бы сказать – и шагу б она не сделала ни к больничке, ни к доктору этому. А теперь – что ж… Теперь – всё. И от этой мысли к горлу подступила такая лютая тоска, что Ефим чуть было не вскочил с нар, чтобы немедленно помчаться в лазарет, кинуться к Устьке, схватить её и трясти, или целовать взахлёб, или бить смертным боем, или в ногах у неё валяться… До тех пор, пока не добьётся от неё – любит ещё, ведьма чёртова, или нет?!

Ефим сел на нарах. Шумно вздохнул. Осмотрелся. Острог спал. Рядом ровно, глубоко храпел Антип. Луна, глядящая в окно, освещала его запрокинутое лицо с резкой морщиной между бровей. Ефим с тоскливой ненавистью посмотрел на брата, чуть слышно выругался. Дрыхнет, сукин сын, хоть бы что ему… Распинай сейчас и позови с собой в побег – не пойдёт ведь! Ему и здесь неплохо: работа не тяжёлая, от начальства ущерба нет, опять же – Устька… Всю жизнь за ней, как нитка за иглой, таскается, и плевать, что она за его же братом замужем… Два месяца рта не раскрывает… Осерчал, вишь, за свою Устю Даниловну… «Ну и молчи до морковкина заговенья!» – с сердцем пожелал Ефим. Лёг на нары, зарылся лицом в солому и закрыл глаза.

На другой день, шагая рядом с Берёзой на работу, Ефим вполголоса сказал:

– Иду с тобой когда скажешь.

Атаман неторопливо, совсем не удивившись, кивнул.

– Что надо делать-то?

– Ничего не делай. Слова моего жди. Да смотри – молчи. И со мной про то боле не заговаривай.

– Да сам знаю, – слегка разочарованно сказал Ефим. Почему-то ему казалось, что, получив его согласие, атаман немедленно начнёт обсуждать с ним план бегства. Невольно он покосился на брата, идущего чуть поодаль. Но Антип топал вперёд, насвистывал в такт брякающим кандалам какую-то песню и на брата не смотрел. «И чёрт с тобой, сулема!» – в сердцах подумал Ефим. Бешено пнул подвернувшийся под ногу камень и ускорил шаг.

* * *

– Господи, Дунька… Просто глазам своим не верю! Зачем же её туда понесло? А если увидят, не дай бог, застанут?!.

– Не могу, барыня, знать! А только теперь сами видеть изволите! Я вам ещё когда говорила, что эта Васёна себе на уме, только вы же и слушать ничего не желали! Где это видано, чтобы дворовая без спросу и хозяйского дозволения невесть где по полдня болталась?

– Но она же говорила, что ходит за цветами…

– К хозяевам своим прежним?! Да через забор?!. Сами же видите! Истинно говорю вам – нечисто тут! Хорошо ещё, что я вчера проследить догадалась… Ну – ничего! Сейчас мы её на чистую воду-то выведем, окаянку! – Дунька упёрла кулаки в бока и победоносно взглянула на сидящую в дрожках Настю. Та покачала головой и, приподнявшись, старательно всмотрелась в заросли цветущей черёмухи, где минуту назад скрылась Василиса. Сразу за черёмухой, в купах садовых деревьев, виднелась зелёная крыша агаринского дома.

Зиму Василиса провела в доме Закатовых без приключений. Наряду с другими девками пряла и шила в девичьей, разговаривала мало. Подолгу думала о чём-то, и, чтобы отвлечь её от размышлений, требовалось несколько сердитых окриков. Впрочем, она была старательна, уроки исполняла не хуже других, ни с кем не ссорилась – но и не подружилась ни с кем. К барыне Васёна оставалась неизменно почтительна. На вопросы Насти, довольна ли она новым житьём, сдержанно отвечала: «Премного благодарна, всем как есть довольна». Иногда Настя, приходя в девичью, останавливалась перед Василисой. Глядя в её прекрасное, словно выточенное античным резцом лицо, склонённое над пяльцами или кроснами, с восхищением говорила: