Прощаю - отпускаю - Анастасия Туманова Страница 80

– Ну, братцы, сроду такого не слыхивал, что Устя наша Даниловна сказывает! И отколь только знает, отколь берёт! Такого ведь и в книжках, поди, не пропишут! Доктор Михайла Николаич – и тот в дверях стоит, как на часах, слушает, когда Устя Даниловна сказку говорит. А она и час, и два говорить может. И до того завлекательно! Давеча Петрову-третьему нарыв вскрывали, так он нипочём доктору не давался! Орал небогоугодное и ногами во все стороны брыкал! А Устя Даниловна пришла, села с ним, заговорила-заговорила – он и попритих. Подпустил доктора-то! Сам опосля божился, что и не заметил, как в дулю ножиком тыкали, – до того интересно слушать было! Ох, родит же свет баб умнеющих! Одну на тыщу! – выдавал наконец последнюю сентенцию очередной Устин поклонник – и осторожно косился на Ефима Силина. Тот сидел туча тучей, смотрел в стену, молчал. Примолкал и восторженный рассказчик, хорошо помня разбитый в кирпичное крошево угол печи.

Про себя Ефим понимал: конечно, нужно связаться в узел и идти к Устьке на поклон. Сама она не явится. Коли посулила, что не придёт больше, – значит, и не придёт. Стало быть, придётся самому… А вот зачем? Всё едино из больнички её теперь уж никак не забрать. И от доктора этого проклятого Устька шагу не сделает, интерес у ней там… Тьфу, и что было на простой девке не жениться?!

Помириться с братом не вышло тоже – хотя попытку Ефим сделал на другой же день после драки. Всё же эта стычка была у них не первой. Обычно Антип, добродушный и отходчивый, подолгу не держал сердца.

– Братка, ты того… Не серчай уж. Не со зла… Просто дух занялся, – заговорил Ефим.

– Ну, дух-то твой знаю я. – Антип посмотрел в смущённое лицо брата спокойными серыми глазами. – Ефимка, я тебе так скажу. Я тебе не родитель, указывать не вправе. Да и без толку. Но покуда Устьке не повинишься – со мной и не заговаривай.

Ефим опешил. До такого у них с братом ещё не доходило.

– Устьке-то твоей доктор понужней, чем я, – наконец сквозь зубы сказал он. – Весь завод уже болтает…

– Да ну? Может, мы с тобой на разных заводах робим? – невозмутимо поинтересовался Антип. – Я вот не слыхал ничего. Мужики, которы в больничке лежали, одно хорошее говорят. Бабьё – и то молчит… Стало быть, пустое. Сам себе выдумываешь, сам веришь, сам на стенку лезешь. Вот про тебя ей всё как есть рассказали…

– И плевать! – огрызнулся, скрывая горечь, Ефим.

– Дуришь! – резко сказал Антип. – Ну и ляд с тобой, надоел ты мне! Дождёшься, что она и впрямь…

– А ничего, что я ей муж законный?!

– Не муж ты, а псина на соломе! Ни себе, ни людям!

– Это ты, что ль, «люди»? – Ефим, меняясь в лице, медленно начал подниматься с нар. – Или доктор твой?!

– Видать, вчерашнего-то мало тебе, – спокойно сказал Антип. Взял нож, которым стругал ложку из чурбачка, аккуратно смахнул стружки в ладонь и пошёл в сени.

– Да иди к ней, иди! Поперёк дороги не встану! – заорал ему в спину Ефим. В глазах было темно от бешенства, и уже было не остановиться, не опамятоваться. – Я ж знаю, ты только и ждёшь, когда я с дороги уйду! И никакой закон не удержит! И ей с тобой куда как хорошо станет! Хоть со всем заводом валяйся – Антипу Прокопьичу наплевать будет! У него, дурня, один свет в глазах – Устька! Да пропади ты пропадом вместе с ней! Хоть любитесь, хоть женитесь! Мешать не буду! Нешто мало других баб-то?!

Дверь за Антипом закрылась, и Ефим наконец опомнился. Со всех сторон на него испуганно глядели каторжане. Тяжело дыша, он выругался, лёг ничком и зарылся лицом в солому.

С того дня Антип замолчал намертво. Ефим не пытался больше исправить дело, хотя в душе мучился страшно: никогда в жизни они с братом не ссорились надолго. А уж о том, чтобы молчать, как каменные истуканы, неделю за неделей, и в страшном сне не увидать было! Понимая, что кругом виноват он один, Ефим не мог заставить себя заговорить с Антипом снова. Что говорить-то? Слушать, как он Устьку до небес возносит? Зубами скрипеть, зная, что старший брат ещё на селе по Устьке с ума сходил, что они даже сосватаны были и что не ровён час… Прежде-то Антипка, понятное дело, не совался. А сейчас сунется, как бог свят! Да ещё и доктор этот… Тьфу, будь они неладны все!

– Ты, парень, не мучайся, смирись, – сказал однажды Берёза, когда сырым и тёплым вечером они вдвоём сидели на острожном крыльце.

Ефим каждый вечер выходил сюда в надежде на то, что вместе с другими бабами придёт и Устинья. Надежда, впрочем, была крошечной. Он помнил, что жена и в девках не любила посиделок, скучала на них. Ещё в Болотееве для того, чтобы затащить сказочницу на вечёрку, нужно было всем обществом скидываться орехами и горохом для её сестричек. Теперь же Устю и вовсе было не выманить из больнички. Ефим напрасно просиживал на крыльце вечер за вечером. Рядом с ним обычно оказывался Берёза. Ефиму льстило, что грозный волжский атаман не гонит от себя деревенского парня и беседует с ним как с равным. А теперь, когда Антип третий месяц не открывал рта, говорить Ефиму и вовсе было больше не с кем.

– Зря с ума сходишь. – Берёза выплюнул зелёную веточку, которую не спеша жевал уже полчаса, потянулся. – Тут уж ничего не поделать. Скрути кишки да откажись.

– Это от жены-то законной? – сквозь зубы спросил Ефим.

Берёза не ответил, чуть заметно дёрнул краем губ. Ефим пристально смотрел на него. Но на бугристом, неподвижном лице атамана не выражалось ничего.

– Здесь, парень, не деревня твоя, а Сибирь, – наконец медленно, словно раздумывая, выговорил Берёза. – Всё с ног на голову встаёт. Сам разумей. Коли б она за тебя в деревне вышла – всю жизнь под свёкром со свекровью ходила бы, пикнуть не смела. К тому ж ты сам говорил: вы самые богатеющие на селе были, а она – голота рваная. Так ведь?

– Ну, так… – осторожно подтвердил Ефим.

– А здесь-то, глянь, наоборот всё. Устя Даниловна в почёт вошла. Доктор без неё и обойтись не может. Всё начальство к ней лечиться ходит. Давеча господину полицмейстеру почечуй зашёптывала, а он ведь давно мучается! Сына брагинского отходила! Того гляди вовсе на ноги поставит! А ты здесь кто есть? Варнак варнаком! Вон нас тут таких сколько железами брякает! Ну и понимай теперь: где ты и где она… На каторге баб и так мало. И бросовые бабёнки на части рвутся, а уж таких, как Устинья твоя…

– Она мне слово давала! Венчаны мы!

Берёза только свистнул: без насмешки, скорее с сожалением.

– Эх ты, парень… Да здесь таких венчаных да развенчанных полон завод! Говорил я тебе: баба всегда где лучше сыщет. Кабы вы в селе остались – она б от тебя никуда. А здесь – вовсе другой разговор. Ещё понимай, что срок у ней меньше, чем у тебя. На поселение раньше выйдет. И заживёт как знает, про тебя думать забудет. Потому и говорю: привыкай да смирись. Не ты один тут таков.

– Тебя послушать, так правды вовсе на свете нет, – сдерживаясь из последних сил, сказал Ефим. На скулах его прыгали желваки.

– Вестимо, нет! – даже усмехнулся Берёза. – Вот ты двадцать три года на свете живёшь – хоть раз эту правду видал? Хотя, пожалуй, ты-то видал. Когда барыню резал с кобелём её. Вот это самое правда и есть!