По дорогам - Сильвен Прюдом Страница 36

У нас вошло в привычку давать ему поручения. Называть по телефону города и деревни, которые нам нравились. Агустин потребовал Ааст, первую деревню по алфавиту. Мари попросила Велле-сюр-Пор, деревню ее дедушки и бабушки, где она не была, наверно, лет тридцать. Через неделю ей пришел конверт. Фото коров на лугу, поднимающемся над деревней. Новенького ангара для комбайнов. Литейщиков бронзы и струй расплавленного металла. Кладбища, размерами чуть больше сада кюре. Изъеденного мхом и суккулентами надгробного камня ее дедушки с бабушкой: Реше Эме. Реше Жан. Наконец, вид длинной фермы с подслеповатыми стенами, на которой красуется табличка с надписью: “В этом доме жили Жак Реше и его отец Жан Реше, сражавшиеся в рядах Сопротивления и погибшие за Францию 13 августа 1943 года”.

Из Ааста автостопщик прислал снимки кукурузных полей. Куда ни глянь, всюду кукуруза. Там и сям из полей всплывали дома. Колокольня, возносящаяся над стеной зеленых стеблей. Но всегда и везде, занимая две трети кадра, – кукуруза.

А потом город заказал я.

А Кале, сказал я ему. Почему бы тебе не заглянуть в Кале?

Спустя десять дней пришел не просто пакет – объемистая коробка, в которой я обнаружил кучу самых разных вещей, без всяких объяснений. Вилки и ножи вперемешку с песком. Шариковые ручки с белесыми полосками. Осколки зеркала. Одинокая старая кроссовка. Старая зубная щетка. Старые тюбики из-под шампуня и зубной пасты. Выцветший на солнце, но по-прежнему годный, непросроченный презерватив. Старая шапка, из которой, сколько ни вытряхивай, все равно сыпались песчинки, оседающие на волосах, как только я ее надевал.

Я понял, только когда увидел фото, засунутые на дно коробки. Снимки усталых, усыпанных мусором дюн, местами срытых экскаватором: видны были следы громадных гусениц. Крупные планы песчаной почвы и мусора, попавшегося автостопщику, – колышки от палаток, клочья одежды и одеял, рваные упаковки из-под продуктов. Он сходил на место лагеря Ланд ^[12], знаменитых “джунглей”, стертых с лица земли уже больше года назад; тысячи их обитателей рассеялись кто куда. Полдня таскался по месту бывшего бидонвиля, изучал почву на манер археолога, собирал находки, упаковывал, чтобы послать мне.

Больше всего мне понравился черпак, писал автостопщик на обороте одного фото. Это тебе, бери.

Черпак был тут. Дешевый, жестяной, помятый, не тяжелее ложки. Но должно быть, месяцами служивший в какой-нибудь харчевне бидонвиля. Погружавшийся в тысячу афганских или эритрейских супов. Исполнявший как мало кто из его собратьев свой черпательный долг.

Для Агустина автостопщик приберег самое красивое: желто-зеленый кожаный мяч, подобранный в дюнах и занимавший собой две трети коробки. Мяч, который, наверно, пинали сотни ног со всего света, который тысячи раз пересекал линию ворот, начерченную меж двух камней или двух наспех воткнутых палок, возбуждая крики “ура”, проклятия, протестующие или торжествующие вопли.

А ты уверен, что он больше никому не нужен? – спросил Агустин по телефону спустя несколько дней.

Он там в дюнах не один, сказал автостопщик. Там штук пять-шесть мячей валяются вокруг остатков лагеря. Наверно, люди, когда уходили, не могли взять их с собой.

Но ты уверен, что они ничьи?

Я сомневался, сказал автостопщик. А потом сказал себе, что владельцы затем и оставили их здесь, чтобы ими пользовались. Неважно кто. И почему бы не ты? Почему те, у кого больше нет дома, не могут делать подарки, как все прочие люди?

Повисла пауза. Агустин явно поверил не до конца.

Теперь в него надо играть. Раз уж я его забрал, нет ничего важнее: он должен служить. Должен работать мячом, делать свое дело. Какая разница где. Какая разница, чьи ноги будут по нему бить. Пусть он остается тем, чем был всегда – мячом. Он сделан, чтобы по нему били. Чтобы с ним играли дети.

Агустин пошел в сад, я за ним. Мы испытали мяч на траве. Сперва робко. Словно каждый удар ногой по этой коже был святотатством. Я чуть не прикрикнул на Агустина, когда он пульнул его в стену, когда этот шар впечатался в камни.