По дорогам - Сильвен Прюдом Страница 35

Я стал чаще ходить к Мари и Агустину. Обычно оставался у них ночевать.

Однажды в воскресенье Агустин поинтересовался, когда вернется отец.

Я спросил Мари, хочет ли она, чтобы я ушел. Она ответила нет. Нет, хорошо, что ты здесь. Он любит, когда ты здесь. Поговорю я с ним, конечно, сама, но тебе не надо уходить.

Они остались вдвоем в саду, Мари говорила, Агустин пинал мяч. Бил все сильнее по мере того, как до него доходило. Что-то спрашивал, до меня долетали только обрывки слов. А я поеду к нему? А где я буду жить? Потом замкнулся в молчании. Ничего не говорил. Не позволил себе проявить хоть какие-то чувства. Просто молчал. Я тревожно вслушивался из гостиной в это молчание, напрягал слух, поджидая шороха одежды в утешительном объятии, рвущегося всхлипа.

Голос Мари спросил: ты не очень огорчен?

Агустин ответил: да нет.

Да нет, словно не видел, в чем проблема.

Это он как будто умер.

Жестко повторил эти слова.

Ладно, не умер, просто уехал, ничего страшного.

И еще целый час в одиночку пинал мяч. Лупил с ноги в стену так, словно хотел разнести ее по камешку. Мари села за компьютер работать, смотрела на него в окно.

Он прав, в конце концов, его отец уехал, что тут еще понимать.

Отец уехал, что еще можно сказать, о чем тут говорить часами.

Сад снова погрузился в тишину. Растения усердно и незаметно отращивали почки. Весна готовилась к возвращению. Дикий виноград снова зеленел под мартовским солнцем. Олива наливалась соком до самого последнего прутика. Крохотные нежно-зеленые листочки проклевывались на верхушке каждого дерева, деревца, растения.

В следующие дни мне казалось, что Агустин меня сторонится. Не так самозабвенно сражается со мной в шахматы. Не так требовательно просит рассказов на ночь. Прекращает играть в саду, стоит мне к нему выйти.

Однажды утром он пришел, когда я работал в кабинете автостопщика. Протянул мне только что законченный рисунок, фреску, над которой, наверно, провел немало часов. Пылающую красками. Прорисованную с той маниакальной дотошностью, какую он вкладывал во все свои рисунки, – на сей раз распространив ее на склеенные скотчем четыре листа А4.

Что это? – спросил я, глядя на рисунок как на сокровище.

Война.

Поверхность земли была обозначена тонкой серой полоской. Все остальное было подземельем. Длинные галереи уходили в землю. Три, четыре, пять галерей, похожих на бесконечные кроличьи норы. Одни ветвились ходами влево, другие вправо, а некоторые просачивались даже совсем далеко, под вражеские туннели. В галереях хлопотали сотни маленьких фигурок, запасали ружья, ценности, бидоны с водой и вином, даже вели коров и коз.

Коровы в туннелях, удивленно сказал я.

Чтобы их есть, ответил Агустин. Им же надо что-то есть.

Там были большие помещения, где люди сидели за столом. И другие, где мужчины готовили взрывчатку. Срез целого невидимого мира. Чудовищный муравейник, бурлящий горячечной, прилежной волей к разрушению, чреватый взрывами.

Я недавно прочитал историю Лез-Эпаржа. И рассказал ему. Союзники против немцев, три года, с 1915 по 1918-й, на одном и том же холме. Десятки тысяч убитых с обеих сторон, притом что линия фронта сдвигалась на несколько метров, не больше. Минометные обстрелы, готовившиеся месяцами. Холм, дырявый со всех сторон, словно кусок грюйера. Целые куски вырваны динамитом. До сих пор изъеденный кратерами, большими, как моря на Луне.

Ты нарисовал Лез-Эпарж, Агустин, гордо сказал я ему. Это самый прекрасный и самый ужасный рисунок Лез-Эпаржа, какие только были.

Он засмеялся.