Капкан супружеской свободы - Олег Рой Страница 24

Сигарета давно уже истлела в его пальцах, темный ветер бился в окна машины, шумела где-то рядом весенняя листва, а он все сидел, согнувшись над рулем в неудобной позе и не отрывая глаз от циферблата часов, вмонтированных в панель управления. Секундная стрелка на часах отстукивала мгновения, вслед за ней деловито подтягивалась минутная, и эти свидетельства непрекращающейся жизни были для него нестерпимы, как и сама жизнь. Наконец, почувствовав боль в затекшей спине и обрадовавшись хоть какому-то дискомфорту, роднящему его с живыми людьми, Алексей поднялся и вышел из машины, громко хлопнув за собой дверцей.

Деревенский ночной воздух сразу опьянил его, ударил в ноздри, опрокинул навзничь его внутреннее «я», словно умелый боксер хилого противника на ринге. Соколовский пошарил в карманах, отыскал связку ключей и, бросив машину на улице незапертой, медленно открыв сначала ворота, а потом и массивную, тяжелую дверь в дом, окунулся в затхлый и нежилой сумрак пустовавшей много месяцев дачи.

То, что он не останется жить в своей московской квартире, где все было связано с его девчонками, где каждая мелочь дышала Ксюшиной заботой или Таткиным шутливым афоризмом, для Алексея было ясно с самого начала. Он не мог заставить себя ни привести в порядок раскиданные при отъезде вещи, ни взять в руки любые из тех вещей, которыми пользовался вместе с Ксенией, ни задержать взгляд на фотографии дочки в любимой серебряной рамке. Однако и затевать сейчас кутерьму с обменами, риелторами, документами, деньгами и прочими прагматичными заботами было для него абсолютно неприемлемо. Хорошо, что есть эта дача, любовно устроенная Ксенией, пусть и не такая родная и обжитая, как их московский дом. Хорошо, что есть нора, куда можно забиться и остаться одному, спрятавшись и от мира, и от себя самого…

Проходя по пустынным комнатам, мимоходом скидывая с кресел уютные, домотканые полосатые чехлы, звеня посудой в старинном буфете — там до сих пор, как ни странно для нынешних воровских дней, сохранилась початая бутылка коньяку, оставленная еще осенью, — Соколовский честно пытался сделать вид, что во всех его действиях есть осмысленность и польза. Но пыль и духота, тишина и одиночество, прячущиеся в каждом уголке дома, не давали ему вздохнуть полной грудью и ни на мгновение не отпускали от себя. Только растворив широкие створки окон и впустив в гостиную круглую усмехающуюся луну, он сумел наконец почувствовать себя здесь хозяином, а не случайным гостем. Цепляясь за ветви деревьев и освещая все вокруг призрачным сиянием, лунный свет проскользнул в комнату и почти ослепил его, привыкшего за последние часы к темноте. Алексей не стал зажигать электричества и рухнул в широкое кресло-качалку посреди гостиной, не снимая плаща и приготовившись провести здесь ночь, даже в голову не беря мысли о том, чтобы добраться до соседней спальни. Глаза его закрылись сами собой, мерный ритм раскачивающихся полозьев, казалось, утихомирил неровно бьющееся сердце, но и в этом жестком, настороженном полузабытьи не было ничего ни от покоя, ни от сна или просто отдыха.

Резкий стук в дверь застал врасплох. Алексей вздрогнул, вытянул ноги, затекшие от неудобного сидения в кресле, и вновь замер, сменив позу на еще более напряженную и неудобную. Все так же покачивалось кресло, еле слышно скрипя деревянными полозьями, и так же стучали в дверь, но ему это было безразлично. На второй и третий стук он даже не пошевелился: он не знал на свете никого, кто мог бы стать для него желанным гостем этой сырой и гулкой весенней ночью. А в дверь продолжали стучать.

«Господи, за что? — раздраженно мелькнуло в голове. — Кто это может быть? Ведь никто, кроме Панкратова, не знает, что я на даче, а с Сашкой мы не договаривались… Только гостей мне сейчас не хватало!»

Подниматься и тащиться в прихожую, чтобы отворять незваным пришельцам, у него не было ни сил, ни желания. А гость все не унимался; не добившись внимания к себе со стороны парадного хода, он, видимо, решил обойти дом с тыла, и вскоре Алексей уловил мягкие, осторожные шаги по траве рядом с распахнутым окном в гостиной.

— Ну, слава тебе господи! — услышал он через минуту, и в проеме нарисовалась усатая, улыбающаяся и дышащая непритворным добродушием мужская физиономия. — Сам хозяин наконец приехал! А мы-то уж напряглись: фары мечутся, шины визжат, ворота хлопают, да все как-то не по-вашему, непривычно… Уж не воры ли, думаем?

Сосед, Василий Петрович, понял Соколовский. Славный и компанейский мужик — из простых, из рабочих, случайно женившийся когда-то на дочке партийца, вышедшего затем в большие начальники, и потому два десятка лет назад сумевший получить дачу в этом престижном номенклатурном поселке. Руки у Василия Петровича, давно поменявшего свою рабочую специальность на какое-то непыльное чиновничье занятие, тем не менее по-прежнему были золотыми; он не раз по-соседски помогал Соколовским в хозяйственных заботах, выручал нужным инструментом, угощал свежей зеленью с собственного огорода. Ксения была не слишком-то привязана к земле, их дача всегда оставалась именно дачей, то есть местом отдыха, а не работы на грядках… И вот теперь этот общительный и веселый человек явно обрадовался появлению на даче хоть и не близкого, но все же приятеля. А у приятеля зуб на зуб не попадает от отвращения к себе и ко всему миру в целом. А также к ни в чем не повинному Василию Петровичу в частности…

Алексей кивнул соседу со всей приветливостью, на которую был способен, но в дом не пригласил и с кресла не поднялся. А тот, нимало не смущаясь невниманием, продолжал, опершись на подоконник со стороны сада:

— Вас-то самих мы не ждали так скоро, понимаем ведь: несчастье в семье. Сестра-то хоть и сводная, да и хворая была, а все ведь родная душа. Смерть — такое дело, она всегда не вовремя… — Лицо Василия Петровича сочувственно скривилось, распустилось в лунном свете, четче обозначились его морщины, и Соколовский с ужасом понял, что должен, просто обязан сейчас будет что-то сказать. Сосед слышал звон, да не знает, где он, а из слухов и сплетен наверняка решил, что Соколовский похоронил сестру Веру. — Примите наши с женой соболезнования.

Он замолчал, а Соколовский мысленно возблагодарил небеса за то, что, по сценарию текущего разговора, ответной реплики от него сейчас не требовалось. Однако сосед, готовясь плавно перейти на что-нибудь более радостное, опять завел:

— Да, жаль, жаль, что Вера Михайловна скончалась…

— Жена и дочь, — тихо, едва слышно уточнил Алексей. Он еще ниже опустил голову и молил Бога только о том, чтобы словоохотливый сосед поскорее ушел.

— Нет, не было их, — весело и охотно отрапортовал Василий Петрович, не поняв смысла реплики и радуясь возможности сменить грустную тему разговора. — А что, должны были еще сегодня, то есть до вас, приехать?

— Я говорю, что жена и дочь умерли. Погибли в экспедиции. А сестра жива… — Соколовский сказал это уже громко, нетерпеливо подымаясь из кресла и отшвыривая ногой в сторону плащ, который, оказывается, успел снять и уронить на пол.

За окном повисло короткое, страшное молчание. Затем тишину прорезал тонкий странный звук, будто лопнула напряженная, натянутая струна, и Алексей с изумлением понял, что это он, он сам исторг этот странный звук из своих губ и что впервые сказал вслух о Ксении и Наташе: «Жена и дочь умерли»… Ему стало невыносимо жарко, в ушах заколотились тысячи мелких молоточков, и он рванул на себе ворот рубашки, захлебнувшись от подавленных слез и услышав, как потрясенно бормочет за окном сосед, согнувшийся и ставший сразу ниже ростом: