Капкан супружеской свободы - Олег Рой Страница 23

Дверь в квартиру тещи оказалась распахнутой настежь; он прошел туда сквозь строй молчащих, отворачивающихся и отводящих глаза людей и остановился в прихожей. Кто-то назвал его по имени, кто-то громко — неестественно громко, как ему показалось, — зарыдал рядом и бросился ему на шею, но все это было лишнее. Алексей, нетерпеливо освободившись от тяжести человеческого груза, широкими шагами подошел к затемненной, плотно занавешенной шторами гостиной и остановился на пороге. Где-то совсем близко всхлипывала Нина Пантелеевна, Ксюшина мама: «Я говорила, говорила… Я знала, что эти экспедиции до добра не доведут… Нельзя было разрешать им!» — и он понял, что она просто повторяет то, что было сказано здесь уже не раз и что, быть может, все позволяло ей держаться: всегда легче пережить утрату, если есть кого обвинять… А кого обвинять ему, Алексею?

Рядом с ним появилась Вера, его сводная сестра по отцу, и, увидев лицо Соколовского, быстро проговорила:

— Никто не виноват, Алеша. Это несчастный случай. Ужасная, трагическая случайность. Не надо, не смотри так…

Он не понял, что она хотела сказать, и, отодвинув ее со своего пути, наконец, подошел к раскрытым гробам.

Специалисты постарались на славу: лицо Татки было нежным и спящим, ее хотелось разбудить поцелуем, как уснувшую сказочную принцессу. Подземная лавина пощадила это лицо — может быть, потому, что не осмелилась изуродовать его. А вот Ксения выглядела совсем непохожей на себя: удары камней пришлись в голову… Он попробовал поправить прядь волос у нее на щеке, но не сумел унять дрожь пальцев и задохнулся от холода, которым дышала ее кожа. Потом он, кажется, закричал, потому что кто-то совал ему в лицо стакан с водой, кто-то тащил его к дивану, а кто-то кричал: «Скорая! Скорая!..»

Последующие часы слиплись для Соколовского в один вязкий, серый и тягучий ком. Все делалось за него и как бы помимо него; таким образом люди пытались снять с него хотя бы часть его безумной тяжести, но он не понимал этого и не испытывал к ним благодарности. Быть может, упади сейчас на его плечи все невыносимые подробности последнего прощального ритуала, заставь его метаться среди чиновников, могильщиков и прочих чуждых его горю людей, Алексею стало бы легче, он сумел бы забыться хоть ненадолго в круговерти забот и вспомнил бы о том, как надо дышать, действовать, жить. Но ему не повезло: у семьи Соколовских было слишком много друзей, чтобы он смог теперь остаться один на один со своей потерей.

Ему было странно, что все пытаются утешить его и возятся с ним, словно с младенцем, проявляя мягкость и тактичность в разговорах с ним. Его надо было судить, а ему подавали еду, запаха которой он не мог переносить, брали за руку, спрашивали: «Как вы себя чувствуете?» — и подводили к нему врача. Он заслуживал всеобщего отвращения, а к нему почтительно обращались: «Как вы решите, Алексей Михайлович?…» — и задавали вопросы о каких-то совершенно ничего не значащих для него вещах, он отвечал на эти вопросы подробно и рассудительно. Правда, уже через минуту он не мог вспомнить, о чем его спрашивали, но это было неважно. Все свое время он проводил рядом с Ксенией и Наташей, он хотел сохранить их в себе навсегда и удивлялся, когда ему говорили: «Не смотрите сюда так долго, лучше запомните их живыми». Удивлялся он потому, что, пока они были здесь, с ним, они были живы, и именно такими он хотел их запомнить.

По-настоящему он пришел в себя только на другой день, уже на кладбище. Маленький старинный погост недалеко от центра Москвы, где почти уже и не хоронили и где, к счастью, оставалось место рядом с могилой Ксениного отца («Я берегла его для себя, — сказала ему Нина Пантелеевна. — Да вот уступаю дочери и внучке…»), оказался тих и пустынен в этот день. В Москве неожиданно для такой поздней весны выпал вдруг слабенький, легкий снежок — уже на зелень, на цветущие яблони, — и деревья вновь стали черно-белыми. Он легко узнавал их, проходя дорогой своих ночных видений к двум свежевырытым могилам. Эти раскрытые ямы были точно такими же, какими Соколовский запомнил их во сне, и так же, как во сне, он стал на краю одной из них, не испытывая ни страха, ни грусти при мысли о том, что мог бы и сам лечь в эту землю.

Народу на похороны пришло много: Ксению любили коллеги и студенты, у Натальи всегда было множество поклонников. Говорили теплые речи, вытирали искренние слезы, и почти каждый считал своим долгом подойти к осиротевшему отцу и мужу, чтобы молча пожать ему руку. Алексей не видел и не слышал их: он неотрывно смотрел на два деревянных креста — временных, пока не будут готовы уже заказанные памятники, — и на аккуратные таблички на перекладинах: «Соколовская Ксения Георгиевна… Соколовская Наталья Алексеевна…»

Он и сам не мог вспомнить потом, кто вечером привез его домой, в его собственную, пустую квартиру, где Алексей еще не был после возвращения из Италии и где наконец-то он смог остаться один, без соболезнующих взоров и тактичных, раздражавших его своей незаслуженной добротой, прикосновений.

Дом все еще хранил хаотичный, но милый сердцу и уютный отпечаток недавних сборов; невозможно было поверить, что не прошло даже недели с того воскресного утра, когда они накоротке прощались друг с другом, не подозревая, что прощаются навсегда. Все так же на кресле лежала, свернувшись уютным комочком, Таткина блузка, и опять на глаза ему попался брошенный халатик жены, и даже почудилось, что в воздухе все еще витает теплый, пряный и густой аромат Ксениных пончиков… Кляня себя за собственный вздор, он все же не смог удержаться, чтобы не пройти на кухню вслед за щекочущим, дразнящим ноздри фантомным запахом и не потрогать плиту, рядом с которой хлопотала жена. Металл откликнулся на его прикосновение смертным холодом. Таким же, каким дышали лицо Ксении в гробу, его сон, дорога на старое кладбище и раскрытая пропасть могил. И тогда он заплакал, наконец, — заплакал первый раз за все последние часы и дни, не отнимая руки от белоснежной поверхности мертвого кухонного агрегата и понимая, что ничто и никогда уже не вернет дыхание жизни в эту пустую, неживую и ничем абсолютно не пахнущую кухню.