Роковое зелье - Елена Арсеньева Страница 23

Спору нет, князь Долгорукий был скор на расправу и умел судовольствием ставить людей, даже самых близких, на место. Наедине с дочерью,пусть даже он ее и очень любил, князь не полез бы в карман ни за оплеухой, низа грубым, уничижительным словом, однако в присутствии императора он обращалсяс Екатериной с не меньшей почтительностью, чем с самой великой княжной НатальейАлексеевной, как бы подавая пример венценосному юнцу. Сказать по правде,последнее время, когда далеко идущие намерения окончательно сложились в головекнязя Долгорукого и он понял, какими путями можно приблизиться к желаемому –верховной власти, отец и наедине стал обращаться с дочерью иначе, стараясь неунижать ее и не грубить ей, а также со всем возможным старанием удерживался отрукоприкладства. Черт знает, если все так пойдет, как рассчитывает АлексейГригорьевич, если все сложится, не придется ли ему самому в ногах у Екатериныползать, вымаливая прощение за каждый тычок, каждую оплеуху, каждое ехидноесловцо? Лучше, чтобы таких грешков было поменьше, потому что нрав у доченькитакой же крутенький, как у батюшки. Сейчас ее прогневишь – как бы через год сголовой не проститься!

Итак, старый князь смолчал. Не обмолвился ни словом имолодой Долгорукий, однако по другой причине. Сестру и отца он ненавидел (в егооправдание можно лишь сказать, что эта ненависть была порождением их ненавистии вынужденным ответом на нее), а потому страстно желал, чтобы Екатерина,которую Алексей Григорьевич старательно сводил с молодым императором – со всемизамашками опытной, прожженной сводни! – попала в дурацкое положение.Подобно всем высокородным гордячкам, она не выносила ни малейшей насмешки надсобой, всякая ухмылка, пусть даже в сторону, казалась ей оскорблением еедостоинства. Что бы она там ни задумала с этим бродяжкою, будет очень забавнопоглядеть, как она сядет в лужу.

Император Петр Алексеевич также не издал ни звука, посколькув разговорах с княжной Екатериной не находил ни малейшего удовольствия. Вотнаперегонки с ней скакать верхом – дело другое, всадница она отменная. А всепрочее… Честно говоря, княжну Екатерину он не находил ни красивой, ни дажепривлекательной. Его вообще раздражали точеные высокомерные красавицы. Именнотакой была его прежняя невеста Мария Меншикова, по слухам, нашедшая свою смертьв далеком сибирском Березове. И этот городишко за тридевять земель, и судьбаМеншиковых волновали молодого императора не просто мало, а вообще никак неволновали. Его неразвитый ум не способен был к длительному напряжению, ивспышки мудрости, прозорливости или просто трезвой разумности не только непросветляли его, но вызывали огромную усталость, вплоть до головной боли. Чудилось,состояние равнодушия и даже отупения, которые приходили им на смену, были дляПетра спасением в том мире, в коем он вынужден находиться, – в миренепрерывного напряжения всех сил, в мире недоверия всем и каждому, в мирепостоянной опасности. Петр не верил, не мог поверить, что на вершины богатства,власти его занесло навсегда. Каждое утро он просыпался с мыслью, что этозакончится так же внезапно, как началось, и он никто, снова никто, забытый сынцаревича, которого не пощадил, которого убил собственный отец…

Самыми лучшими минутами в жизни Петра были тихие утренниемгновения, когда он уже вполне проснулся, осознал, что в бездны ничтожества несброшен, и, свернувшись клубком в своей роскошной постели, мог вполненасладиться покоем. Минуты эти были кратки, на императора обрушивалась жизньдворца и двора – шумная, кричащая, слишком яркая, назойливая… А он вообщенедолюбливал слишком громкие звуки, слишком яркие краски, слишком необычных илидаже обладающих незаурядной внешностью людей – именно потому, что смутно чуялнекую угрозу во всем, что слишком. И даже слишком красивых женщин не любил, заисключением тетушки своей Елизаветы Петровны, которая, с ее синими глазами икаштановыми волосами, с детских лет являлась для него идеалом гармонии. Авообще-то ему нравились русоволосые, сероглазые, с нежным румянцем, тонкиестаном девушки с мягкими повадками и негромким голосом… Вроде вот той, котораясейчас спешила от дома Долгоруких в сопровождении горничной княжны Екатерины.

Конопатое смышленое личико субретки выражало сейчас крайнююстепень изумления, почти придурковатости. Глаза ошеломленно шныряли по лицаммужчин, руки изумленно всплескивали, а с губ срывались какие-тоневразумительные словечки:

– Барин, вот диво-то!.. Диво дивное! Оне как рубахусняли – а там… во какие! – И горничная описала руками впереди себя двавнушительных полушария. – Святой истинный крест, не вру!

Петр ничего не понимал, но с удовольствием смотрел нанезнакомую девушку в простеньком сарафанчике, перехваченном под высокой грудью.Одета просто, но на крестьянку не похожа. Сарафан в ту пору был отнюдь нетолько нарядом простонародья. Его носили и крестьянки, и женщины из небогатыхдворянских семей, и в городском сословии, да и дочери княжеские, графские им небрезговали. Дело было только в качестве материи, из коих шили сарафан ирубашку. Этим и различалась одежда богатых и бедных.

Петр отметил, что сарафан незнакомой девушки сшит изхорошего голубого атласа с белой полосой посредине, шедшей сверху вниз иунизанной меленьким речным жемчугом. Из такого же жемчуга было ожерелье, в дваряда охватывающее стройную шею и спускавшееся на грудь, которая заметноволновалась под миткалевой сорочкой. Да и румянец, то взбегавший на щеки, тосменявшийся бледностью, показывал, что девушка очень взволнована.

Ее взгляд перебегал с одного лица на другое со страннымвыражением ожидания. Мельком улыбнулась она княжне Екатерине Алексеевне,которая уставилась на нее не то удивленно, не то насмешливо, а потом взглянулана загадочного испанского курьера, которому так и не было оказано никакойпомощи, – и возмущенно вспыхнула.

– Да будьте же милосердны, ваше сиятельство,дядюшка! – воскликнула она. – Неужели вы хотите, чтобы этот человекумер у вашего порога? Где же добросердечие ваше?

– Дядюшка?! – возмущенно воскликнул старшийДолгорукий. – Эт-то что еще за племянница у меня завелась? Да я такихплемянниц по грошику в базарный день полсотни наберу! И ни одна пикнуть непосмеет, а ты… Кто такая?! Отчего языком бесчинно молотишь?

– Меня Дашей зовут, – уже спокойнее произнесладевушка. – Дарья Васильевна Воронихина.

Брови Алексея Григорьевича тоже взлетели чуть не выше лба.

– Данька? Дарья Воронихина?! Да ты не дочка ли Софьи…Сонечки? Ну конечно! Ее глаза! Как же я сразу не узнал?! Иван, взгляни, тытолько взгляни, – возбужденно обратился князь Алексей к сыну, на миг забывразделявшую их вражду и зависть. – Катя, посмотри!

Он всплескивал руками, так и этак поворачивал девушку,оглядывая еще пуще разрумянившееся лицо. Наконец взгляд его упал на императора,который с нескрываемым любопытством наблюдал за этой суматохой, и князь АлексейГригорьевич приложил руку к груди: