Смена - Светлана Павлова Страница 23

И зачем мне, спрашивается, было это «курить»? Покурить я и сама могу (все равно сходила, конечно).

Не придумалось лучшего, чем списать случившееся на урок. Мол, любая инициатива наказуема. А потому в ожидании следующих встреч я предпочитала отмалчиваться, без конца блокируя/разблокируя телефон. Написал – не написал, позвонил – не позвонил. Сколько времени? Опять не написал. А времени-то? Полдесятого. Так и сидела, так и сокрушалась: ни сообщения, ни лайка, ни огонечка на сторик с многозначительной пасхалкой, ни малюсенького даже стикера, ты погляди ж. Привычку эту я вынесла и за пределы «Чайки», и пристала она, надо сказать, не слабее курения и кофеинозависимости.

Зыбкость рамок нашего общения не предполагала ни условий, ни просьб, ни претензий. Парень и девушка, роман, встречаться, прояснить статус – это все у других, нормальных людей. Да мы и парой-то в обычном смысле слова не были. А потому никто никому ничего никогда. Нет, не был и не будет. Как там у Пугачевой? Тенью промелькнуть на твоем пути. Ну да, ну да.

За все время, что мы провели вместе, я не высказала ему ни одной претензии, хотя и ранилась буквально обо все. Список царапавших мое сердечко вещей мог бы растянуться до бесконечности.

Ну, например. На мои вопросы Антон обычно безучастно пожимал плечами и говорил «мне это ровно», «не имею мнения по вопросу», «да мне как-то безразлична эта тема». Не думаю, что это была особенная печоринская поза. Ему, наверное, правда именно так и чувствовалось. Ровно. Еще он по понятным причинам просил не оставлять на нем засосов и царапин. Просил вежливо, учтиво (тем обиднее). Я возмущалась и говорила, мол, понятное дело, зачем о таком просить вообще, мол, засосы – это что за подростковая глупость (с удовольствием бы носила парочку таких). Когда он шел в туалет, в телеграме всегда светился онлайн, потому как, наверное, писал жене (ее имя нет-нет да проскальзывало в наших разговорах). На прощание он обнимал меня без жадности, а после секса порой начинал говорить об обыденных вещах, словно обесценивая только что произошедшее между нами. Как-то холодно сегодня. Блин, опять шмотки из машинки забыл достать. Денег на мобилу надо кинуть.

Когда я грустила, он часто повторял: «Будут обижать – не обижайся», и это был, мягко говоря, не тот уровень эмпатии, на который я рассчитывала в тот момент. Он редко подтверждал встречи заранее, чаще накануне, а то и непосредственно перед. «Я освободился, давай через полчаса?»– и только так, из раза в раз. Из-за этого у меня выработалась привычка все время быть на подскоке: из всех выключенных в телефоне уведомлений я сделала исключение лишь для него одного.

Удивительно только, что весь этот анамнез совсем не уменьшал его чар надо мной. Не уменьшали и громкое сплевывание в ванной, и дурацкая манера рассекать по номеру в трусах. Ни капли не раздражали, нет.

Обид, возникавших будто бы нелегитимно, я не показывала. Прятала их, уносила с собой в вожатскую, вымещая злобу поутру на ком-нибудь из девчонок.

Каждая счастливая минута, проведенная с ним, оборачивалась – банально – болью: от осознания, что наша связь конечна и в целом не значит ничего. Проблема заключалась и в том, что эту самую связь мы воспринимали совершенно по-разному. Я придавала значение всему, подбирая за Антоном каждую кроху – привычки, цвета футболок, цифры, словечки, шутки. Даже содержимое его мусорной корзины представляло для меня интерес. Антон же не придавал значения ничему, не фиксировался, все забывал, триста раз переспрашивал, всегда путал место встречи и опаздывал. Кажется, к концу смены он так и не запомнил мою фамилию. Он ничего, ничего про меня не знал, да и не рвался. Я же без конца мучилась вопросами: что он забыл в детском лагере? Бежал ли от неудач? Каково ему, будучи крутым шефом, стругать морковь под начальством Раисы Иванны? Что он за этим прятал? Но про работу он не любил.

Да что он вообще любил? Дотошный в деталях, но скрытный одновременно. С сотней историй и анекдотов наготове. А что там, за броней юмора? Я не знала. Шутки и ирония были привычным обертоном наших бесед, но искренность – никогда.

Если мы не обменивались колкостями, Антон в основном молчал. И молчание это, ясное дело, подкармливало мои фантазии о его невероятно сложной начинке. Не исключаю, что на деле начинка-то была простецкой, но привилегия добраться до нее принадлежала явно другому человеку. Ей. Все-таки есть в мире вещь пострашнее измены телесной – измена ментальная, какая случается у супругов невозможного уровня близости, умеющих без лишних слов услышать топчущийся на задворках сознания вопрос. На такое он и не думал решаться.

В то утро день начался по приятному, первому сценарию. Разум, которому удобно видеть мир через простую логику причинно-следственных связей, объяснил это нашей с Люсей недавней ворожбой – чистая казуистика. Антон, по неведомым мне причинам бодрствующий в пять утра, написал: «Ну че сег? Давай?» А потом добавил: «Ток плз гандонов сама купи. Я в запаре».

Помню, прочитав это сообщение, я наконец с обреченной ясностью осознала: да, ничего не будет. Мы никогда не накупим в крохотную однушку светлого будущего в виде «Икеи». Мы никогда не войдем в ту стадию отношений, когда люди в туалете уже не выкручивают на автопилоте ручки смесителей. Мы даже никогда не поругаемся по-настоящему – с ором, битьем посуды и исчезающими из квартиры матюгами.

И ответила: «ок».

* * *

На самом деле сказать было проще, чем сделать. Презервативов я никогда в жизни не покупала – стеснялась. Я прокладки-то просить в аптеке только недавно научилась, а тут такое. Нет, объясните мне, пожалуйста, почему презервативы почти никогда не лежат в свободном доступе? Чтобы на всю очередь говорить кассирше: «Да, мне вон те, ребристые, банановые. Самые маленькие, пожалуйста»?

Конечно, можно было попросить – у той же Люськи. Но тогда пришлось бы отвечать на вопрос, зачем это мне такое понадобилось. Поэтому вариант отпадал. Единственным способом обзавестись нужным без лишних расспросов было это нужное украсть, подумала я. И таки достала из-под кровати Люськин чемодан. В нем почти ничего не было, кроме упаковки накладных ресниц, трогательно соседствовавших с молитвословом, увидев которые мне стало стыдно. Не за Люську, конечно, а за себя.

Стыд стыдом, но в кармашке подкладки я все-таки покопалась. Пальцы нащупали что-то прохладное, пластиковое. Извлеченное на свет оказалось зиплоком, а внутри – я долго пыталась разглядеть – странного вида серый комочек. Комочек долго не поддавался идентификации, пока наконец до меня не дошло: «Гашиш!» Я в ужасе осознала свою теперь причастность к чужому преступлению – из-за отпечатков пальцев. Неловко обтирая норовивший выскочить пакетик об плед, я все никак не могла успокоиться. Откуда взяла? Неужели привезла из Москвы? Зачем? Она и курить-то особо не любила; так, баловалась иногда.

–А что это ты тут делаешь?– раздался резкий голосок.

Я подняла голову. В проеме стояла – слава богу – Ника. Я как-то вычитала в интернете, что выброс адреналина улучшает деятельность сердечно-сосудистой системы. Что говорить, в тот день моей сердечно-сосудистой системе беспокоиться было не о чем. Едва найдя слова, я ответила: