Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева Страница 2

Глупости. Какую тоску может ощущать тот, кто мертв и вообщеничего не ощущает? Что способна чувствовать некая бесчувственная субстанция, вкоторую он скоро превратится?

Тут до него наконец-то дошло, что он просто-напросто тянетвремя. В субстанцию превращаться отчаянно не хотелось, несмотря на то что все былодавно решено. Вот он и перемешивает в голове всякую ерунду, вот и делает вид,будто не замечает шляпу, которая, конечно, висела там, куда он сам (и никтодругой!) ее повесил.

А между тем на церковной колокольне уже пробило девять, чтоозначало семь!

Он заспешил: начал спускаться на первый этаж и поскользнулсяна старой лестнице с покосившимися ступенями, которые давно требовали ремонта(да здесь вообще все давно требовало ремонта, в том числе и крыша, но это ужене его проблемы… А чьи?.. Ведь после него никого не останется, никакихпотомков, и родственников у него нет, он один как перст в этом мире… кому жеперейдет старый дом? Наверное, никому, будет стоять да ветшать, пустой,заброшенный… обитель привидений… ну да, тут же останется тот самый некто, которыйпрятал шляпу, он-то и станет исполнять роль фамильного привидения, когда уже ифамилия хозяев старого дома будет забыта…). Тут он чуть не упал – и тихонькоусмехнулся: а забавно было бы сейчас сломать ногу и пропустить то, что емупредстояло…

И ему вдруг остро, страстно захотелось, чтобы так ислучилось.

Чтобы не надо было идти в сад и ждать, когда…

Ну, разумеется, ничего не случилось.

Он не упал на лестнице, не сломал ногу – вышел на крыльцо ипостоял немного, слушая влажную рассветную тишину. Отчего-то нынче утром былоособенно тихо – таинственно тихо, затаенно тихо, можно сказать, выжидательнотихо, и даже птица и козы на соседнем дворе, которые, как он помнил по прошлымвременам, ни свет ни заря поднимали шум и ор и мешали ему спать (особенно громкои скандально орали почему-то индюки с этими их красными бородавчатымимешками-зобами, которые то нелепо болтались под шеями, то устрашающенадувались), молчали, словно кто-то главный всем им отдал приказ: проводитьсоседа в последний путь торжественным молчанием.

Ну вот… ну вот он и отправился в этот свой последний путьпод оглушительное, до звона в ушах, молчание. Честное слово, литавры не моглибы звенеть громче, чем эта тишина! Через боковую дверь он прошел в запущенныйсад и зашагал по высокой траве к огромному каштану, под которым был повешенгамак. От кого-то он слышал, будто этим летом развелось много змей, они даже вдома норовили заползти, вот смешно будет – наступить сейчас на змею, да еслиона еще укусит…

Не наступил. Дошел до гамака – старого, серого, спрогнившими веревками – и посмотрел на него, усмехаясь. Было дело у него в этомгамаке с одной девчонкой… давно. Неудобно заниматься любовью в гамаке, простокошмар какой-то и сущее извращение, однако сейчас ему отчего-то показалось,будто ничего лучше в его жизни не было, чем эти торопливые движения, иколыхание между небом и землей (о, так вот что это такое, оказывается, –неземная любовь!), и возмущенное попискивание его юной возлюбленной. Волосы унее были длинные, вьющиеся, пышные, они путались в веревках, гамакраскачивался, волосы выдирались, ей было больно, но потом она обо всем забыла ивдруг закричала… так закричала, и он закричал вместе с ней… как же это еезвали… нет, не вспомнить… а может быть, и не надо вспоминать, ведь тогда он вовсене ее имя выкрикивал, он просто выстанывал, как молитву, самое священное длянего в то мгновение слово: «Amado mia! Любовь моя!» Его мать была испанка,испанский он знал с детства, но никогда не говорил на этом языке, а тут вдруг…ну да, это было остро, очень остро, в первый-то раз.

Какое счастье, что он это вспомнил! Он все думал, с какимсловом умрет, к кому будет обращено его последнее желание, кого он позовет, чьеимя выдохнет вместе со своим последним вздохом… Никого конкретно и в то жевремя – всех вообще, вот кого он позовет! Это будет девочка с тонкими,вьющимися волосами и в то же время та задиристая иностранка, с которой онтанцевал около мэрии два дня назад, 14 июля, на праздновании Дня взятияБастилии и впервые пожалел о том, что нельзя избегнуть приведения приговора висполнение… Женщина, да, она напоминала женщину его меч ты, но – мечтынеисполнившейся! И все же он позовет ее в свои последние мгновения. Вдруг онауслышит и придет… пусть придет, даже если окажется уже поздно! И звон часов старойколокольни будет в этом зове, и туман, из которого восходит солнце, и дажеистошные крики краснозобых, важных и глупых, неправдоподобно ярких индюков, июркое движение ящерки по нагретому солнцем камню в полдень, и суматошныйперестук падающих в траву каштанов, сбитых дождем с огромного дерева у ворот,ведущих в сад… Кап-кап – говорили серые капли, стук-стук – твердили коричневые,гладенькие, глянцевитые каштаны, кап-кап, стук – стук, кап-кап, стук-стук… Этизвуки он помнил чуть ли не с рождения, он любил их, он любил девять мерныхударов часов вместо семи, любил эту встревоженную иностранку в невозможнодекольтированном платьице… бордовом, да, кажется, в бордовом платьице вгорошек… он любил ее дерзкие глаза и разлетевшиеся темно-русые кудри… он любилсейчас даже индюков, любил до смерти!..

– Amado mia! Любовь моя! – закричал он что былосилы, сорвал шляпу и взмахнул ею, готовясь принять смерть.

И…

И ничего не осталось, кроме изумления.