Испытание временем - Виталий Храмов Страница 65

И даже принимали баню. После бани – свежее исподнее. Без дополнительного населения на белье. Чистые, выбритые, стриженые, сытые и довольные жизнью, уже без напряга ждали своей участи. А что? Штрафник спит – срок идёт.

Два дня рая! Два! Дня!

Меня не отделяли от других. Бардак! Живой Ганнибал Лектор ходит среди людей без смирительной рубашки и без намордника – никто даже не чухается.

Вспомнили о нас. Меня сразу заперли в подполе. Хорошо, успел отдать нож старшине. А то конфискуют. И ищи-свищи. «Утеряют». При переезде проще простого. Концов не найдёшь. А старшина – мужик честный. Кристально. Справедливый и мудрый. Откуда только берутся такие? Да ещё и в должности старшины штрафной роты. Несовпадение. Но, наученный горьким опытом, уже не спешил с выводами. И помалкивал. Будем посмотреть!

Нашёлся и военный прокурор армии. Особый отдел подключился. Сразу нашлись наши личные дела. Можно и военно-полевой собирать.

Собрали трибунал в светёлке обычной избы. Мы ждём на улице. Для солидности – на входе два бойца с петлицами цветов НКВД. На нас не обращают внимания. Скучают – дремлют с открытыми глазами.

Суд происходил быстро. Запускали штрафника, пара минут – вылетает. Счастливый. Массовая амнистия.

Егор тоже вылетел счастливый, прыгать стал, как молодой козлик, крича:

– Да, да, да!

А потом увидел меня. А я, как тот самый дед-обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как весной сползает снег с крыши.

– Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.

– И ты меня прости, Егор.

– За что?

– За всё. Ты, Егор, сделай одолжение – выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: «За Васю Воробьёва!»

– Длинный список будет. – Покачал головой Егор.

– Будет. Счёт у нас большой. Но месть – не главное. Смерть – не главное. Главное – выжить, домой вернуться и… надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!

Егор рассмеялся:

– Тебе?

– Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей!

– Почему «Витей»?

– Виктор – победитель.

– А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.

Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу «дворца правосудия» вошёл Лошадь. И пробыл там в три-четыре раза дольше остальных. Вышел – лица нет.

– Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, – убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.

– Не вешай нос. Не расстрел же.

– А-а! – махнул он рукой. – Одно и то же.

– Ну, не скажи.

– Не надо, – покачал головой Сашок и ушёл.

И вот настал «момент истины» – никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.

Волнуюсь. Иду в избу. С улицы – темно в избе. Накурено. Все присутствующие курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул – если бы планировали меня «отправосудить» по-быстрому – чаи бы не гоняли.

Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего «дела», смотрят с интересом.

– Присаживайся.

Сел на лавку у стены.

– Рассказывай.

Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.

Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью! Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.

В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя – я не гимназистка – чувств лишиться. Это в трэшевой кинодешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.

Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:

– Требую высшую меру!

– Сядь! – кричит майор, прокурор армии.

Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть – ходуном ходили. Зажал коленями.

– Оглашается приговор!

И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:

– Приговаривается к расстрелу.

Я выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но майор продолжил:

– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на пятнадцать месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца – отвоевать. Понял, осужденный?

Я вскочил. Кулаки сжались, зубы монтировкой не разожмёшь.

Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился – ППС на меня смотрит.

– Повторяю: понял?

Кивнул, не в силах разжать зубы.

– Увести. Ну, на сегодня всё?

– Вроде бы.

Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся – через нужное плечо, лбом открыл дверь, вышел. На улице – ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос: почему вообще напрягались? Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:

– А может, нажрёмся? – спрашивает.

– А есть чё? – проскрипел ротный.

– Найду, – ответил старшина.

– По уставу не положено. Осужденному с командирами.

– Нах устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.

– Не, Лошадь не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?

– Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак!

– До шести ноль-ноль мы свободны. Надо успеть, – проскрипел ротный, облизнувшись.

– Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, – сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, – у меня побудет. Вдруг решишь, что мы парагвайские диверсанты.

– Тебе бы всё ржать, старшина, – скрип ротного, – пошли уже. Наше время пошло. Лошадь! Ко мне! На караул! Галопом! Обмоем наше возвращение из мира мёртвых! Я когда увидел цепи румын, думал, что всё! Отбегался. А потом Дед на танк помочился, и я понял – хрен им! Поперёк хлебала! Не дамся! Ну, ты дал! Как такое вообще в голову пришло? Ты точно больной на голову! Но пока это – на пользу. Ты бы видел, что с бойцами стало, когда они тебя видели. Отовсюду видно было. Сами в штыки пошли! Если бы не я – до тебя бы дошли. А так в овраги пробились.