Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл Страница 75

Сталинское руководство, как и любое современное правительство, нуждалось в точных сведениях о численности подвластного ему населения, его демографических характеристиках, объеме человеческих ресурсов. В 1937 году, спустя ровно двадцать лет после революции, советское правительство решило провести всесоюзную перепись. В самой этой затее ничего необычного, конечно, не было; необычным был метод обработки полученных данных. Перепись проходила с большой помпой – газеты, как всегда в подобных случаях, пестрели ликующими пропагандистскими статьями. Результаты переписи призваны были убедительно продемонстрировать “значительный рост уровня жизни рабочих”, достигнутый за десятилетие “героической борьбы за социализм” (план первой пятилетки индустриализации был утвержден XV съездом ВКП(б) в декабре 1927 года) ^[495]. “Только буржуазные и мелкобуржуазные политики боятся статистики”, – объясняла читателям газета “Правда”, а большевики “всегда отдавали должное важности статистического учета”, да и “отношение к статистическим данным самого Сталина хорошо известно” ^[496]. По словам одного из организаторов, “всенародная перепись должна состояться на высоком политическом уровне, как общее дело партии и граждан, при исключительной активности со стороны широких народных масс” ^[497].

Начался обычный для такого рода инициатив поиск добровольцев. Центральному управлению народно-хозяйственного учета требовались сотни тысяч помощников: речь шла о 900 тысячах переписчиков для сбора данных и о 130 тысячах инструкторов для наблюдения за работой переписчиков. В региональных отделениях пришлось задействовать дополнительную тысячу сотрудников для обработки огромного количества данных. Была выпущена специальная брошюра “Что каждый должен знать о переписи”, разошедшаяся по всей стране на 29 языках тиражом в два миллиона экземпляров. На население обрушилась лавина публикаций, посвященных переписи: газеты изобиловали статьями о том, как рядовой советский человек проводит свободное время, что ест и как развлекается, появились бесчисленные стенгазеты и агитационные плакаты, призывавшие советских людей честно отвечать на вопросы анкеты, а радиопередачи рассказывали о приключениях и злоключениях переписчиков, которые за один день, 6 января 1937 года, пешком, на лыжах, на собачьих упряжках и на велосипедах обошли и объехали сорок миллионов адресов, чтобы добыть точные статистические сведения о том, как живет страна ^[498].

За пределами СССР процедура переписи обычно воспринималась как “национальная церемония, символизирующая отношения между гражданином и правительством” ^[499]. И в этом смысле сталинская перепись населения 1937 года мало чем отличалась от зарубежных аналогов. Ее уникальность заключалась в самом характере отношений между гражданином и правительством, которые она собой воплощала: результаты всех этих подсчетов и обсуждений обнародованы не были. Через 48 часов после окончания переписи, прежде, чем успели просохнуть лиловые чернила на бланках анкет, один из местных руководителей, отвечавший за анализ результатов, уже писал в Москву своему начальнику Ивану Кравалю, возглавлявшему ЦУНХУ: “Результаты переписи по УССР, судя по предварительным данным, делают этот материал абсолютно секретным” ^[500]. К тому времени сотрудники ЦУНХУ уже и сами пришли точно к такому же выводу.

Той весной сотрудникам статистического управления, обрабатывавшим результаты переписи, пришлось столкнуться с небывалыми трудностями. Работа, порученная им, была невероятно сложной и масштабной, но вся эта мозаика цифр спускалась к ним сверху отдельными фрагментами, так что общая картина оставалась неясна. Расспросы и обсуждения были категорически запрещены, и сотрудники ЦУНХУ не отваживались делать собственные умозаключения на основании увиденных данных. Требование соблюдения секретности превратилось в навязчивую идею: в архивах сохранилось отчаянное письмо одного из сотрудников, по рассеянности забывшего портфель с бумагами в пригородной электричке. Ему, как и остальным невнимательным и нерадивым, оставившим открытые документы на рабочем столе или неосторожно поделившимся своей “порцией” данных с коллегами, грозил лагерь ^[501]. Все ответственные работники, руководившие проведением переписи, были арестованы, некоторые впоследствии расстреляны.

История эта не только ужасна, но и абсурдна, ведь результаты переписи 1937 года были засекречены именно потому, что наглядно показывали то, о чем Сталин и его окружение и так хорошо знали. Зимними месяцами 1932 года и мучительной весной 1933-го на стол руководящих партработников ложились тысячи свидетельств одной из самых масштабных трагедий в советской истории, да и в истории XX века в целом – массового голода 1929–1933 годов: рассказы о голодных смертях, официальные запросы об инструкциях, мольбы о помощи, предсмертные записки и молитвы, написанные от руки на засаленных листочках. Возможно, мы никогда не узнаем точного количества погибших от голода и его последствий, не узнаем, сколько жизней унесло предшествовавшее голоду раскулачивание. Если смерти среди взрослого населения подсчитать еще возможно – взрослые люди оставили после себя имена и биографии, зафиксированные в официальных документах, – то смерти младенцев учету не поддаются: зачастую дети гибли еще до того, как получали имена. Демографы продолжают спорить о последствиях этой катастрофы. Самые убедительные оценки потерь среди населения, предложенные специалистами, дают цифры в диапазоне между пятью и семью миллионами человек ^[502].

До 1932 года история не знала других примеров столь массового и столь длительного голода. Во многом свидетельства очевидцев, переживших голод в Поволжье в 1921–1922 годах, голод 1929–1933 годов, а также послевоенный голод 1946–1947 годов, схожи. Уцелевшие описывают постепенную утрату чувствительности, онемение, полуобморочное, сумеречное состояние сознания, зачастую на определенной стадии у погружающихся в голодное оцепенение “живых мертвецов” пропадало даже чувство голода. Все одинаково рассказывают об отчаянных поисках хотя бы чего-то съедобного среди отходов и употреблении в пищу листьев липы, коры и падали. Неизбежно всплывают и истории о людоедстве, убийстве младенцев, человечине в пирожках с начинкой или в мясных консервах. Однако эпоха раскулачивания, коллективизации и голода 1929–1933 годов даже на этом фоне кажется беспрецедентной катастрофой по масштабу страданий и количеству жертв. Целые деревни исчезали с лица земли. “Нам не хватало амбарных книг, чтобы записывать массовые смерти от голода. Нашей главной задачей было обеспечить захоронение трупов”, – докладывал своему начальству один из сотрудников ЗАГСа в 1933 году ^[503].