Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл Страница 76

В некоторых деревнях смертность достигала 70–75 процентов ^[504]. “Нередко встречаются деревни, в которых в конце улицы поднят черный флаг в знак того, что здесь не осталось никого из жителей – люди или погибли от голода, или бежали”, – сообщалось в докладе, подготовленном британским министерством иностранных дел ^[505]. Другой чиновник отмечал, что у голодающих “опухают лица и конечности”, они “являют собой ужасную карикатуру на человеческий облик, постепенно превращаясь в ходячие скелеты, пока, наконец, не падают замертво там, где застает их смерть… Особенно сокрушителен голод для детей и пожилых… Среди сельских жителей зафиксировано множество случаев самоубийства (главным образом через повешение) и умопомешательства” ^[506].

Те, кому удалось покинуть охваченные голодом районы СССР, эмигранты, попавшие в Западную Европу после 1943 года вместе с отступавшей с Украины немецкой армией, будут помнить голод до конца своих дней. Профессиональные историки из числа переживших события 1929–1933 годов едва ли могли писать о чем-либо еще, кроме тех страшных лет ^[507]. Так как самая высокая смертность была зафиксирована на Украине, где голод совпал с новым витком нападок на украинскую интеллигенцию и церковь, на украинский язык и различные местные институты, украинцы воспринимают Голодомор как этнический геноцид. После обретения Украиной независимости Голодомор превратился в национальный символ, ему посвящены многочисленные исследовательские проекты по сбору устных свидетельств и коллекции документов. Голодомор стал той точкой, в которой сходятся воедино патриотические чувства и чрезвычайно сильные антироссийские настроения ^[508]. Однако во времена описываемых событий все, что киевляне знали о происходившем в украинской глубинке, было почерпнуто ими не из газет или официальных источников информации: советская пресса хранила молчание о массовых голодных смертях.

Некоторые регионы на территории РСФСР пострадали от голода ничуть не меньше, однако в России до сих пор нет ничего похожего на ту структурированную память о голоде, которую можно наблюдать на Украине. Нет ее и в Казахстане, где в 1929 году городские чиновники разработали программу создания огороженного и оседлого сельского хозяйства, в ходе которой у традиционных кочевников-скотоводов реквизировали скот и имущество и насильственно направляли его в “точки оседания”, обрекая на голод миллионы людей. Уцелевшие разъехались, поменяли место жительства и идентичность, оставив позади странную в своей пустоте степь и полупустынные пастбища, на которых нет никаких видимых шрамов, никаких следов произошедшего ^[509]. Дарья Хубова, собиравшая устные свидетельства о голоде в другом регионе, на Кубани, пишет, что не обнаружила там никаких примет коллективной памяти о голоде ^[510].

При советской власти голод оказался практически вытесненным из поля зрения советских граждан. Добровольное беспамятство превратилось в привычку. Если жалобы на каждодневные неурядицы и неудобства – хлебные очереди, рабочие часы, трудности с общественным транспортом и прочее – еще попадали в публичное пространство обсуждаемых проблем, то более масштабные вопросы, даже если речь шла о миллионах голодных смертей, открыто не обсуждались. В потайной части сознания советского человека накапливались тревожные, бередящие душу слухи. Однако то, о чем люди говорили между собой в частном порядке, отделялось от сферы публичного знания и обычно в него не трансформировалось, не говоря уже о том, чтобы дать толчок к открытому выражению возмущения или протеста. Одни предпочитали не замечать это частное знание, другие его подавляли, третьи приходили к выводу, что навряд ли когда-нибудь узнают всю правду. Писатель и историк Лев Разгон, который в те годы жил в достаточно привилегированных условиях в Москве, рассказал мне, что понятия не имел о голоде, охватившем южную часть страны ^[511].

Его слова приводят в ужас (а нет никаких оснований сомневаться в их правдивости), ведь голод был такой огромной частью реальной жизни в стране. Если признать, что люди действительно ничего о нем не знали, то это незнание может служить очередным свидетельством цинизма официальной цензуры. Но столь же неутешительна и мысль о том, что люди могли подавить в своем сознании образы гибнущих от голода в силу страха, безразличия или идеологической зашоренности. Ведь хотя факт массовых голодных смертей на официальном уровне отрицался, сами эти смерти не были спрятаны от глаз. Образы, подавленные цензурой и сознанием, были яркими, зовущими, настойчиво привлекающими к себе внимание. Голод сам по себе не есть частный, конфиденциальный опыт, и тихим и негласным его не назовешь. Страдающие от голода рыдают, умоляют о хлебе, оплакивают своих покойников, их дети плачут и просят подаяние. Распухшее от голода тело не спрячешь под одеждой, как не спрячешь истощенные конечности или инфицированные язвы. Умирающий от холеры страдает от жестокой, почти непрекращающейся диареи, которая уничтожает слизистую оболочку его внутренностей, он изрыгает субстанцию, похожую на крапчатую сыворотку или рисовый отвар, до тех пор, пока из его изможденных тканей не уходит вся жидкость и не наступает обезвоживание. Болезни, порождаемые голодом, вроде истощения, так же зримо охватывают физическое тело и разрушают личность еще до того, как убивают ее биологического носителя, и процесс этот отнюдь не тихий и незаметный.

Истощенные гибнут от голода у всех на виду. Многие падали замертво прямо на улице, тела оставались лежать несколько дней. Рядом не было никого, кто бы мог оплакать их, – мертвые безучастно ожидали какого-нибудь прохожего, которому хватило бы сил оттащить их с тротуара и похоронить. Были и другие смерти – целые семьи, умиравшие дома, за закрытыми ставнями и запертой дверью, из-за которой больше не доносилось ни звука. Раздувшиеся от мух тела оставались лежать среди руин их частного мира, в домашнем пространстве – печь, постели, детские игрушки, – дожидаясь прихода живых. Когда же живые обнаруживали мертвых, весь этот частный домашний мир переставал быть тайным и скрытым от глаз и превращался в помеху, в барахло, которое нужно было разобрать или сжечь и которым не прочь были поживиться мародеры. Голодная смерть не была героической, не была дешевой сентиментальной драмой, но и незаметной, тайной она тоже не была.