Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 53

Давыдовские четверги, о которых я говорила в одной из предыдущих глав, происходили в маленьком домике на углу Денежного и Большого Левшинского переулков, как раз напротив церкви Покрова, что в Левшине. Домик этот представлял собою флигель главного дома, отделенного от Левшинского переулка палисадником и принадлежавшего семье Загоскиных. Дмитрий Николаевич Загоскин и его жена Алевтина Владимировна (урожденная Пржевальская) бывали на Давыдовских четвергах в качестве домохозяев и ближайших соседей, встречались там с мамой, и от времени до времени я получала приглашение на вечера, устраиваемые для дочерей Кати и Веры. Девочек Загоскиных я знала мало, но с 1911 года сохраняла приятное воспоминание о первом посещении их дома, когда после танцев я ужинала в новой для меня компании Дмитрия (Пути) Попова, его сестры Нади, двоюродной сестры Таточки Дрентельн и двух его товарищей по Катковскому лицею: Андрея Гравеса и Михаила Лангена. В ящике моего письменного стола с тех пор лежало меню с подписями всех вышепоименованных лиц, причем после подписи Попова значились слова: «Надолго сохраню память о первом бале, на котором мне было весело!» ^[50]

Поповы жили против Загоскиных и рядом с Наточкой Оболенской, в длинном, мрачного вида особняке. После смерти отца и матери (дочери князя Сергея Михайловича Голицына, женатого на цыганке) дети — Путя, Надя, Сережа и Анночка — воспитывались у дедушки Попова. Впоследствии оказалось, что этот дедушка был председателем суда в Киеве в то время, когда мой дедушка Сиверс был там же начальником Удельного округа, так что папа, будучи студентом, был знаком и с ним, и с его дочерью Анночкой, вышедшей впоследствии замуж за Дрентельна, а потом за Волоцкого.

Но все это я узнала значительно позднее, а с первого взгляда могла только заметить, что в Путе Попове и его товарищах совершенно не было того неприятного тона, который был свойствен многим «катковцам». Они были очень милы и просты.

В ноябре 1912 года я снова получила приглашение к Загоскиным по поводу именин Кати. О платье, которое было на мне в тот вечер, надо сказать несколько слов. Осенью 1912 года парижский дом моделей «Пуаре» устроил в Москве демонстрацию своих новинок. Надежда Петровна Ламанова ^[51] предоставила «Пуаре» целый этаж своего дома на Тверском бульваре для экспозиции, и я, по знакомству, могла видеть, как торжественно выступают манекенщицы-парижанки (это было новшеством!), демонстрируя модели самых необычайных форм и смелых цветосочетаний.

Ламановской мастерице, которая шила на меня частным образом, удалось скопировать одно из платьев Поля Пуаре, а мне ничего не стоило по памяти воспроизвести на нем вышивку. Не скажу, чтобы я это платье очень любила, но оно было, безусловно, интересно. Сделано оно было из лимонно-желтого шифона, с левого плеча до пояса наискось шла вышитая гирлянда полевых цветов самых ярких тонов, заканчивающаяся широким синим кушаком.

Вечер у Загоскиных был не парадным, так что я отправилась без мамы. До ужина я много танцевала, а за ужином мне пришлось сидеть с каким-то иностранным инженером, работавшим на Прохоровской фабрике (Прохоровы состояли в каком-то родстве с Загоскиными и бывали на их вечерах). Через стол от меня сидела Надя Попова, хорошенькая девушка с темными цыганскими глазами и какой-то непонятной в ее возрасте грустью и даже трагичностью во взгляде. Рядом с ней — уже знакомый мне лицеист Андрей Гравес. У него было правильное, очень юное, даже немного девичье лицо, чуть пробивающиеся усы и гладко зачесанные на боковой пробор светлые волосы.

Чтобы быть объективной в описании его облика, сошлюсь на слова Сергея Дмитриевича Попова (брата Пути), сказанные через много лет после описываемого мною вечера. В ответ на мой вопрос, каким стал Андрей Гравес после возвращения из германского плена в 1918 году и нескольких лет жизни на Урале, он сказал: «Вы помните Андрюшу, он был Гретхен, а стал Фридрихом I». Про «Фридриха» было сказано, несомненно, для красного словца, но насчет Гретхен — правда!

Так как разговор с соседом-инженером не представлял для меня особого интереса, я глядела по сторонам и заметила, что беседа между моими vis-à-vis тоже не особенно клеится и белокурый лицеист на меня пристально смотрит. Последнее я отнесла за счет пестрой гирлянды на моем платье.

Протанцевав два-три тура вальса после ужина, я стала собираться домой, Гравес — тоже, и вышло так, что хозяйка дома сама потребовала, чтобы он меня проводил, иначе она бы волновалась. Помню, как мы вышли из ярко освещенного дома в пустынный Левшинский переулок и пошли к церкви Успения на Могильцах. Ночь была сухая и не очень темная.

Оставшись вдвоем, мы вдруг стали очень серьезными и стали знакомиться друг с другом, разговаривая на общие темы. Гравес говорил, что учится в лицее потому, что его отец состоит там преподавателем немецкого языка и инспектором младших классов, что о моем Строгановском училище он знает от своего товарища Балашова (брата Сони). Потом оказалось, что предыдущее лето мы проводили не очень далеко друг от друга — я в Козельском, а он в смежном с ним Жиздренском уезде у Каншиных, где он жил в качестве репетитора их сына Димы. Когда же выяснилось, что он знает Николая Густавовича Шлиппе, я не могла удержаться, чтобы не похвастаться своими стихами о деревенских соседях. Стихи имели успех, и мне пришлось их повторить два раза.

В конце концов мы все же вышли на Пречистенский бульвар, хотя и не кратчайшим путем. (Все москвичи знают, что арбатско-пречистенские переулки в районе церкви Успения на Могильцах образуют сложный лабиринт, в котором путаются даже самые опытные извозчики!)

Через неделю я получила от Гравеса письмо, в котором он проявлял большой интерес к работам Строгановского училища и просил его уведомить, когда откроется ученическая выставка. В конце письма говорилось, что в Историческом музее выставлена для обозрения новая картина Виктора Васнецова, которую мне, наверное, будет интересно посмотреть. Я ответила, что наша выставка откроется на Рождество и что картина Васнецова меня, конечно, очень интересует.