Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 52

Встреча Наточки Штер с Васей Оболенским закончилась свадьбой, состоявшейся в Москве в апреле 1899 года. Семья Оболенских приняла новую невестку очень благожелательно. Василий Васильевич получил место земского начальника в Московской губернии, и жизнь Штеров переключилась в орбиту Москвы.

В начале 1900-х годов было продано гродненское имение и куплена усадьба Овсянниково в 80 километрах от Москвы по Николаевской дороге. В Овсянникове стоял поместительный двухэтажный дом, куда и переехала вся семья, за исключением Андрея, бывшего на Дальнем Востоке, и Коти, служившего в Преображенском полку.

Младший сын Валентины Петровны, Николай, не проявлявший склонности к науке, пятнадцати лет был отдан в Пажеский корпус, но и там продвигался с трудом. Вспоминая впоследствии годы учения, он рассказывал о каком-то легендарном паже (с которым, несомненно, имел много общего). Будучи спрошен на экзамене о Семилетней войне, этот паж мог ответить только, что она длилась семь лет и была кровопролитна. О Тридцатилетней войне он знал, что она длилась тридцать лет и была еще более кровопролитной. Когда же преподаватель задал вопрос о войне Алой и Белой Розы, паж обиделся и заявил: «Вы можете поставить мне единицу, но я старый паж и издеваться над собой не позволю. Причем тут цветы?»

Внешне Котя был строен, ловок и даже, может быть, красив. От бабушки Юлии Григорьевны (если верить ее портретам в молодости) он унаследовал миндалевидный разрез глаз, черты лица у него были тонкие, рот капризный и во всем облике — что-то польское. Такими я представляла себе хлыщеватых шляхтичей-конфедератов. В августе 1902 года он был произведен в подпоручики, вышел в Преображенский полк и прослужил там шесть лет.

В первый раз я увидела Котю Штера, когда мне было лет двенадцать. Мы с мамой как-то на Невском зашли под вечер в ярко освещенный магазин хозяйственных принадлежностей Цвернера. У прилавка, к нам спиной, стоял офицер в шинели с бобровым воротником и рассматривал сверкающие никелевые кастрюли особой конструкции. Его вид и осанка почему-то поразили меня, и я даже выразила предположение, что это «великий князь». Мама поспешила меня разуверить словами: «Во-первых, это не великий князь, а во-вторых… — Тут офицер обернулся. — Это Котя!» Последовали приветственные возгласы.

Странность нахождения преображенского офицера в посудном магазине объясняется пристрастием Коти Штера к кулинарии. Он слыл мастером в этом деле и, ужиная у Кюба, спускался, говорят, в кухню, чтобы перенять у поваров секрет приготовления того или иного блюда и потом блеснуть своим искусством в кругу знатоков. За годы петербургской жизни он еще обучился дирижировать танцами. Непревзойденным дирижером придворных балов много лет подряд был лейб-улан Михаил Евгеньевич Маслов. Потом его начал сменять стрелок барон Притвиц. Котя Штер, знавший толк в балете и танцах, наблюдал приемы и, обосновавшись в 1908 году в Москве, получил признание опытного дирижера с петербургским стажем.

Эта если не вполне счастливая, то, во всяком случае, беспечная атмосфера штеровской жизни была внезапно нарушена. Семнадцатого октября 1907 года как удар грома пришла весть о гибели Андрея. Двумя неделями позднее из Владивостока прибыл на станцию Сухиничи цинковый гроб с его телом, для погребения в Субботниках, рядом с дедом Чебышёвым. При гробе был серебряный лавровый венок от команды «Новика». Первой на серебряной ленте стояла подпись командира Эссена.

Получив известие о смерти сына, тетя Лина была очень близка к помешательству, от которого ее спасло сближение со спиритическим кружком Бобровой, а также беседы с Львом Михайловичем Лопатиным, другом Владимира Соловьева. Эти влияния направили ее помыслы в некое спиритуалистическое русло и заставили поверить в то, что «надо плакать над колыбелью и радоваться над могилой».

Вера эта еще более упрочилась после того, как она обнаружила в себе способность к автоматическому писанию. Я не знаю, какими видами рефлексов объясняет наука это явление, но я была свидетельницей того, как тетя Лина в темноте, совершенно бессознательно исписывала целые тетради философскими изречениями. Помню такой случай: весь день тетя Лина провела у нотариуса и вечером села за свои тетради. Чувствует, что ее рука выводит «Not», и с досадой думает: «Ну вот, отражается то, что я была у нотариуса!» Старается удержать руку, но рука помимо ее воли выводит фразу: «Наш долг — сказать вам: остерегайтесь обманчивых прелестей обычных духов!» Впоследствии она отошла от спиритизма и стала ревностной прихожанкой церкви Покрова в Левшине.

Через год после смерти брата Котя вышел из полка, перевелся на какую-то должность при московском губернаторе Джунковском и женился на единственной дочери помощника управляющего московской конторой Императорских театров Сергея Трофимовича Обухова (управляющим в то время был Николай Константинович фон Бооль, тот самый, про которого Шаляпин во время одной из своих «молодецких» выходок кричал: «Я сотру ему весь „фон“ и останется одна боль!»).

Сергей Трофимович был старшим представителем многочисленного и не раз уже мною упоминавшегося семейства Обуховых. В молодости он готовился стать оперным певцом, и из этого ничего не вышло, но, будучи знатоком теории пения, он руководил музыкальным образованием своей племянницы Нади, у которой, безусловно, «вышло» стать украшением Большого театра.

Бывая у Востряковых, я всегда с интересом рассматривала висевшую на стене фотографию: молодой Сергей Трофимович в обстановке Итальянского возрождения и в обличии Отелло, стоя в живописной позе, повествует восемнадцатилетней красавице Дездемоне — Елене Кирилловне Востряковой — о своих похождениях. Эта фотография была воспоминанием о живых картинах, поставленных в Москве в 90-х годах.

В мое время Обухов был высоким грузным человеком мрачного вида. Он и его брат Александр Трофимович были женаты на родных сестрах Хвощинских. Надежда Николаевна и Вера Николаевна были рослыми, спокойными женщинами с приятными лицами русского склада. Такую же внешность унаследовала и дочь Надежды Николаевны, Лиля, бывшая к тому же очень молчаливой. Увидев в первый раз племянницу, бабушка довольно метко сравнила ее с мраморной кариатидой (чтоб не сказать «каменной бабой»), сошедшей с фасада здания.

Николай Штер и его невеста мало подходили друг к другу и по внешности и по внутреннему складу, что позволяло думать, что брак совершается если не по расчету, то по разуму. Венчание, на котором я присутствовала, устроили в домовой церкви Большого Кремлевского дворца. Молодые поселились в Малом Власьевском переулке, но тесная связь Елизаветы Сергеевны с родителями не порвалась. Когда же родился ее первый и единственный сын Николенька, немедленно попавший в центр внимания, Котя оказался как бы за флагом, на что, кстати говоря, ничуть не жаловался. Не имея склонности к «пеленкам» и прочим «тихим радостям», он вполне довольствовался ролью второстепенного члена семьи.

Крестной матерью Николеньки была приятельница обуховской семьи княгиня Лобанова-Ростовская. Выходивший на Собачью площадку дом этой оригинальной особы почти всегда стоял заколоченным, так как хозяйка странствовала по Европе (в последние годы по следам тенора Смирнова). Один раз мне пришлось видеть эту меценатку в ложе Большого театра — это была немолодая, сверкающая бриллиантами женщина в открытом платье и рыжем парике. И вот, по завещанию этой умершей за границей международной дамы, маленький Штер унаследовал некоторую сумму денег в швейцарских франках. Упоминаю об этом факте, так как он сыграл известную роль в дальнейшей судьбе семьи.