Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 54

В результате этого обмена письмами в ближайшее воскресенье мы сидели на красном плюшевом диванчике в Историческом музее перед громадной и не очень интересной картиной, изображавшей древнерусскую тризну. Посмотрев картину и сочтя, что все прелюдии соблюдены, мы не стали очень долго задерживаться в залах музея и, миновав Василия Блаженного, в первый раз отправились бродить по Москве.

Эти прогулки, для которых мы, естественно, выбирали «дальние закоулки», имели большую прелесть. Мы открывали новые для нас места, находили какие-то проходные церковные дворы, слушали колокольный звон, спускались на лед Москвы-реки. И все это сопровождалось неиссякаемыми разговорами на самые разнообразные темы. Как мне кажется, тон задавала я и постоянно старалась вывести моего спутника из области туманной лирики и мучительных душевных конфликтов в более реальную область шутливой нежности.

Основной чертой характера Андрюши Гравеса в ту пору была большая деликатность к людям и повышенная чувствительность ко всякой неделикатности извне. Мне казалось, что этот постоянный рефлекс подрывает в нем веру в свои силы, обесцвечивает его психологию. Короче говоря, его «геттингенские рацеи» мне иногда казались скучными. Зато он встречал на этом пути полное сочувствие и понимание Таточки Дрентельн, очень милой, но несколько экзальтированной молодой особы, о которой речь еще будет впереди.

Итак, первая половина зимы 1912–1913 годов прошла в прогулках по Москве и обмене письмами по городской почте. (Это было как раз то, что девочки Востряковы насмешливо называли «поиграть в настоящую любовь».) В декабре на Давыдовских четвергах возник проект поставить у нас шутливую пародию на античную трагедию, сочиненную профессорами Векстерном и Гиацинтовым в дни их молодости и носившую название «Тезей». Оба автора, посетители четвергов, очень заинтересовались этим делом, тем более что состав исполнителей намечался блестящий и режиссировать спектакль взялся Александр Иванович Южин.

«Тезей», поставленный на Пречистенском бульваре 5 января 1913 года, шел без декораций, «в сукнах» (или, вернее, «в полотнах»), с небольшим количеством самых необходимых аксессуаров. Постановку запечатлели на нескольких прекрасных фотографиях, которые висели у дяди Коли до конца его жизни (куда они потом исчезли — я не знаю). Проходившая при весьма ограниченном числе зрителей, она имела громадный успех. В первом ряду сидели авторы со своими дочерьми, моими однокашницами по гимназии, Соней Гиацинтовой и Наташей Векстерн.

Мама и дядя Коля собирались в половине января ехать на полтора месяца за границу. Сначала предполагалось, что я останусь в Москве и перееду на это время к Нате Оболенской. Однако когда мама заметила «ухаживание какого-то мальчишки», решено было меня оградить от «глупых увлечений» и везти с собою. Я узнала об этом незадолго до 5 января и решила воспользоваться суматохой, вызванной спектаклем, чтобы исчезнуть из дома и объявить «другой заинтересованной стороне» о предстоящей разлуке. Минуя парадный ход, заваленный шубами и шапками, я через заднюю лестницу вышла на бульвар, оглянулась на освещенный фасад Удельного дома и быстро повернула налево, к Остоженке и ее спускавшимся к Москве-реке переулкам. У какого-то заранее намеченного столба меня ждал Андрюша Гравес, взял под руку, и мы спустились по береговому скату на лед. В этот час никто не ходил по реке и не мог помешать нам при всестороннем обсуждении наших личных дел.

Был крещенский вечер и соответственный крещенский мороз, от которого дух захватывало. Однако меня ничуть не пленяли картины Италии и Ривьеры, которые мне предстояло увидеть в скором времени. Стоя посреди реки, залитой лунным светом, я проливала горькие слезы, прижавшись щекой к рыжему башлыку, накинутому поверх лицейской шинели по случаю мороза. После многих милых и ласковых слов было вынесено решение — венчаться, как только будут преодолены все препятствия. А препятствий было много. Ближайшими, хотя и не самыми трудными задачами были: окончание лицея и отбытие воинской повинности.

Двенадцатое января старого стиля, как известно, Татьянин день и мои именины.

Днем я, сидя за чайным столом, принимала поздравления и угощала поздравляющих шоколадом, а в половине седьмого должна была обедать у Востряковых. Вечером обеих именинниц, Таню Вострякову и меня, Мария Федоровна Якунчикова пригласила на премьеру в ложу в «Летучей мыши» Балиева. («Летучая мышь» была в зените своей славы.)

Днем Андрей Гравес в мундире и при шпаге пришел меня поздравить. Провожая его, я успела сказать, что в 6 часов пойду к Востряковым. В результате этого сговора по пути в Трубники я задержалась в одном из церковных дворов (это было наше место для свиданий) и опоздала к обеду минут на двадцать. Когда я вошла, все уже сидели за столом, и, по устремленным на меня насмешливым взглядам, я поняла, что произошло что-то неладное. Оказывается, от Востряковых обо мне справлялись по телефону. Подошла мама и с удивлением сказала, что я вышла час тому назад. Сплетая какие-то невразумительные объяснения, я села за стол и принялась с трудом глотать суп, в то время как остальные уже ели пудинг с сабайоном. Больше всего меня смущало присутствие Ивана Леонтьевича Томашевского, приятеля дяди Никса Чебышёва.

Но это были лишь цветочки! Ягодки наступили, когда лакей Евгений, среди обеда, подал мне на подносе записку. Записка была от дяди Коли и гласила: «Таня! твоя мать в отчаянии от твоего поведения! Если в тебе есть доля совести, ты поймешь, что тебе осталось делать!» (Это буквальный текст!)

Моя совесть была в недоумении: надо ли мне сразу покончить с собой или идти просить прощения. Я выбрала второе и, не дожидаясь пудинга, вышла из-за стола, записав на всякий случай номер ложи в «Летучей мыши». Дома разговор был короткий, но вразумительный. В результате этого разговора и последующих рыданий мое лицо стало совсем неподходящим для выезда в театр, однако мама царственным жестом приказала мне умыться холодной водой и немедленно отправляться в «Летучую мышь», дабы не нарушать светских приличий (по французской пословице «нужно пить вино, пока оно не прокисло», иначе говоря, «будет неловко, если твое место пропадет: Якунчикова могла пригласить кого-нибудь другого»).

Путь до Милютинского переулка, где в то время помещалась «Летучая мышь», я совершила в очень плохом настроении. Однако к чести Балиева должна признать, что после второго номера программы я уже забыла о своих горестях и с жадностью смотрела на сцену, где происходили очень интересные вещи. Помню понравившуюся мне пастораль в старофранцузском духе, шедшую под звуки гавота, где фигурировали какие-то «прекрасная Suzon» и «графиня Montbason». Но не только это, а всё, и особенно конферанс Балиева, не преминувшего поздравить всех московских Татьян, было настолько остроумно, что мои едва сдерживаемые слезы перешли сначала в улыбку, а потом в смех.

Отпраздновав таким образом незабываемый день своих именин 1913 года, я 14 января вместе с мамой, дядей Колей и его приятелем Николаем Александровичем Прохоровым отправилась в свою третью заграничную поездку. Маршрут был почти тот же, что и раньше: Италия — Французская Ривьера — Париж. В Берлине я получила первое письмо poste restante ^[52], причем мне удалось сделать это незаметно: мы с мамой получали корреспонденцию у разных окошечек почтамта: она — на букву С, а я — на букву S.