Ратоборцы - Алексей Югов Страница 49

– Бог да помилует тебя, светлое чадо! – говаривал ей не раз растроганный и восхищенный художеством ее митрополит Кирилл.

А в последний раз, когда снова пришлось ему любоваться сотворенным ею антиминсом, где в дивном согласии сплетались разнояркие травы, и цветы, и разводы, – митрополит Кирилл сказал ей нечто столь же загадочное и затаенное, как сказал ей тогда отец. Положив руку, чудесно пахнущую неведомыми ей ароматами, на ее златорусые косички, митрополит промолвил:

– Благословенна та земля, в которой ты будешь княжить, Аглая!..

Ближних бояр Даниила уже начинало тревожить и огорчать беспросветное вдовство государя.

Уже неоднократно Кирилл-митрополит наедине говаривал князю:

– Скорбь никого не минует, государь. Но отчаянье – грех смертный!

– Словно бы занозою терн в сердце! – угрюмо отвечал Даниил.

– Князь, – возражал главенствующий епископ Русской Земли, – что ж делать?.. Всем нам там быть. Все отойдем от суетного и маловременного сего жития!.. Веселье света сего – увы – с плачем окончится.

Даниил отмалчивался.

Пробовал уговаривать его и воевода Мирослав, бывший учитель и воспитатель князя.

– Полно, Данилушко мой, полно, свет мой, – скорбно говорил он, с великим трудом превозмогая одышку. – Все скорбишь, все кручинишься, все тоскуешь!.. А от скорби душевной и телесная скорбь припадет! Ну, а что мы без тебя?! Держава без государя – вдова! И часу без тебя не можем!..

– И земля скорбнет в засуху, – отвечал Даниил…

Да и в народе также, когда показывался на народе князь, жалостным и добрым словом чтили его достойное и суровое вдовство:

– Все по княгине своей горюет!

– Скорбну одежу не сымает!

– Вдовец – и деткам не отец, а сам – сирота круглая!..

Разговор переходил на Дубравку:

– Хоть чья она сиротка ни будь, хотя и князя, а все сиротка!..

– И смотреть на девочку – будто сохнет! Словно бы колосок пшеничный, зноем изваянный!..

Митрополита и советных бояр князя заботило еще и другое. Война с Миндовгом – изнурительная, с перерывами и вничью – как-то сама собою затихла. Правда, Миндовга оттиснули от Волыни изрядно к северу, однако в канун завершающей победы магистр рижский, тот самый Мальберг, с коим охотились на зубра, – он изменил, в крестном целованье не устоял и предательски увел в Мемельбург все орденское войско. Спасенный этим, самодержец литовский успел залечить едва ли не смертельные раны своей державы и теперь вновь накапливал силы. Миндовг тяготел над тылами. И уж слышно стало о постоянных пересылках между прецептором Ливонии и Миндовгом. У Миндовга гостил папский легат. Это становилось опасным! Пора было развязать руки для Востока. Надо было как-то оборачивать все по-другому! Братьев ордена Марии надо опередить. С Миндовгом взять мир.

А между тем веками испытанное среди государей подсобное средство политического сближенья – династический брак, – это средство вот-вот можно было и упустить!

Что же медлит Данило Романович?

Любимейшая из племянниц Миндовга, юная вдова, княгиня Юрата Дзендзиолло-Дзендзелло, прославленная красавица литвинка, обладательница огромных областей, только что – как нарочно в одно время с Даниилом – окончила срок печалованья своего.

Да разве засидится она во вдовах? Если бы и захотела того, разве дозволит ей вдовствовать грозный дядя ее – Миндовг?!

Разведано было: и сама княгиня Юрата, и воинственные братья ее, князья Товтивил и Эдивид, тяготеют ко всему русскому, и ясно, что княгиня Дзендзиолло-Дзендзелло не откажется принять и православие вместе с великокняжеским венцом всея Карпатской Руси!

Что же медлит Данило Романович?

Одна из бесед боярского совета с князем – бесед, от коих долго уклонялся Даниил, – завершена была, по их предварительному уговору, такими словами митрополита:

– Не гневись, государь. Твоя непреложная воля во всем. Но только не мы, а вся держава твоя не велит тебе более вдовети!

Даниил долго молчал, хотя и отнюдь не был этим разговором застигнут врасплох. А затем отвечал так:

– И я немало, милые друзья и доброхоты дома моего, размышлял о том же, о чем и вы… И, быть может, я сам упредил бы речи ваши, когда бы крепко уверен был, что сей брак повернет к нам сердце Миндовгово, сердце злохитрое и коварное! Но, однако, я приемлю совет ваш… хотя страшно мне и помыслить о мачехе для Дубравки!

Тронутые и словно бы устыженные этими простыми и чистосердечными словами своего князя, ближние бояре его и митрополит ответили не сразу.

Наконец митрополит сказал:

– Мы все сочувственники, и сердоболи, и соскорбники твои, государь. Но, однако, ведь ты и сам ведаешь добре, что и ей, Аглае-княжне, вот-вот скоро новое гнездо вить!..

Половина покойной княгини Анны пустовала. Весь дом овдовевшего князя, по усердной просьбе самого Даниила, приняла на свои руки княгиня Василька Романовича – Олена, из роду Суздальских, такая же заботливая и рассудительная, как сам Васильке.

Дубравка любила тетку.

Она еще больше полюбила ее, когда та наотрез отказалась вселиться на половину покойной княгини.

– Нет, нет, и не просите! – сказала она обоим князьям – и деверю своему, и мужу. – Я там жить не стану! Пускай ее душенька светлая когда захочет, тогда и витает в комнатках своих!.. Да и пускай видит: ничего там чужой рукой не тронуто, ничего не пошевелено…

Даниил, растроганный словами невестки, не стал больше настаивать.

На половине умершей княгини и впрямь ничего как есть не трогали, а только, под наблюдением княгини Олены, девушки по временам вытирали пыль.

Однажды – это было еще невдолге вслед за смертью Анны – Дубравка, во время обычного расставанья с отцом, спросила его:

– А в маминой комнате, тату, никто не будет жить?

– Нет, никто, – отвечал Даниил. – Вот ты подрастешь – будешь жить там…

И тогда же Дубравка испросила у него разрешенье взять ключ от комнат матери к себе.

– Буду приходить к маме, – сказала она, – буду сидеть там у нее…

Она так и сделала.

Часами сидела она там – или читая что-нибудь, или смотрясь в большое венецианское зеркало покойной княгини, или – чаще всего – без конца перебирала и рассматривала там взятые из рабочего столика и из большой шкатулки черного дерева начатые и не оконченные покойной матерью рукоделья.

Она считала эти комнаты мамиными и своими…

Поэтому ей стало не по себе, когда совсем недавно отец, отпуская ее, вдруг спросил:

– Дубравка, а помнишь, я тебе ключ отдал… от маминой комнаты… где он у тебя?