Беллинсгаузен - Евгений Федоровский Страница 46

— А где вещи, мичман? И много ли?

— Сундучок. Я оставил его пока на квартире капитан-лейтенанта Рожнова. Не тяжелее полупуда.

— Следовательно, вы явились на службу?

— Так точно!

— Тогда представьтесь Макару Ивановичу Ратманову и получите от него приказание на сегодня. Знаете его?

— Как не знать!

По едва вспыхнувшему румянцу на скулах Беллинсгаузена Иван Фёдорович понял, что новость взволновала мичмана.

— С другими офицерами познакомитесь позже. Сейчас, извините, дел выше крыши.

Ратманов без лишних слов и церемоний приставил новичка к размещению артиллерийских припасов. Как будто угадал, что мичману это дело придётся по душе. Ещё в Корпусе Фаддей узнал, что к началу царствования Екатерины Великой морская артиллерия, как и всё прочее в государстве, пришла в самое неудовлетворительное состояние: пушечные станки ломались, не выдерживая расчётных нагрузок, дурно отлитые орудия часто разрывались, поражая канониров, угрожая пожаром кораблям. В начале войны в Архипелаге императрица поручила отыскать в Англии сведущего мастера для орудий, наказала «не затрудняться размером жалованья, лишь бы безошибочно лил пушки, нежели наши, кои льют сто, а годятся много десять». Привезли мастера Гаскони, который под присмотром Самуила Карловича Грейга стал отливать на петрозаводских мастерских пушки. Во флот ввели орудия калибром 36 фунтов, двухпудовые, пудовые, полупудовые, а также «шуваловские единороги», стрелявшие бомбами, гранатами и брандкугелями. К концу царствования Екатерины II ввиду преимущества медных стволов перед чугунными приступили к вооружению кораблей медными орудиями. Был увеличен калибр, вместо фитилей стали вводиться кремнёвые замки, потом и скорострельные трубки.

На «Надежде» стояли медные орудия калибром 24 фунта, полупудовые. Припасов следовало подобрать с таким расчётом, чтобы и не недобрать и не перебрать. Всё ограничивалось размерами артиллерийских погребов. Да и шлюп не предназначался для непрерывных баталий, в то же время он смог бы постоять за себя при внезапном нападении. За три года могло всякое произойти — и война, и корсарские набеги, поскольку, несмотря на жестокое истребление пиратов, грабежом на морских просторах всё же баловались, особенно в азиатских местах, где пролегали маршруты экспедиции. Хотя, помоги Всевышний, вообще ни огневые припасы, ни пушки не применять.

Шли дни. Всё больше и больше нагружались корабли. На шлюпках подвозились товары Российско-Американской компании, подарки японскому императору. Резанов привёз с собой многочисленную свиту. Размешать её добровольно вызвался лейтенант Головачёв, в котором Фаддей уловил что-то неприятное, лакейское.

— Зачем столько бездельников? — вопрошал с беспокойством Крузенштерн. — Лучше бы дали одного астронома. Ведь небосвод южного полушария мы знаем совсем плохо.

В один из последних дней июля стоявшие на рейде шлюпы посетил Александр I. Приняв рапорт от Крузенштерна, он разрешил матросам продолжать будничные работы, а сам пошёл осматривать каюты и палубы, лекарский пункт и библиотеку. Император был старше Фаддея на полтора года, но казался почти юношей в тонком Преображенском мундире со стоячим красным воротником, ботфортах на высоких каблуках, отчего выглядел ещё выше, чем был, хотя и так превосходил своего родителя ростом, статью, нежной розоватой кожей голубоглазого лица, белокурыми, как у Купидона, кудряшками, европейской учтивостью. Вёл себя совсем не державно, даже как-то неуверенно, робко. Рассматривая золочёные корешки морских сочинений, атласов, лоций на многих языках мира, он сказал Крузенштерну:

— Приятно сознавать, что судьба экспедиции находится в руках столь просвещённого моряка.

А уже у трапа, прощаясь с капитаном, произнёс:

— Хвалю вашу заботу о матросах. Желаю всем вернуться на родину в полном здравии!..

«Лишь бы отплыть в полном здравии», — мелькнуло в голове у Крузенштерна, который за время сборов совсем усох и пожелтел.

Успел Фаддей забежать к Рожнову за сундучком. Пётр Михайлович был дома. «Благодать» стояла на рейде, сушила паруса.

Опрокинув рюмку водки и закусывая селёдкой с чёрным хлебом, Рожнов посоветовал:

— Служба службой, но ты и ко всему другому присматривайся тоже. Даже мелочами не пренебрегай. Глядишь, когда-нибудь и сам в голове какой экспедиции станешь, всё пригодится. Товарищества держись. Без него нам, морякам, не обойтись...

Наконец в Кронштадт прибыли Румянцев и Чичагов. Министр коммерции обратился к команде с взволнованным напутственным словом:

— Никогда ещё русские мореплаватели не ходили так далеко... Вам надлежит идти от шестидесятого градуса северной широты до такого же градуса южной, обогнуть дышащий бурями мыс Горн, претерпеть палящий зной равноденственной линии... Я уверен, что вы мужественно снесёте тяготы дальнего пути и победителями вернётесь домой!

7 августа 1803 года, утром, перед самым снятием с якорей, на борту появился ещё один визитёр — Начальник Кронштадтского порта Пётр Иванович Ханыков. Старик придирчиво, точно таможенник, облазил все углы, спускался в трюмы, осмотрел такелаж.

Ветер дул восточный, попутный. Небо очистилось от дымки. Появилось солнце. Ханыков приказал отплывать. Он проводил шлюпы до брандвахты, стоявшей в четырёх милях от Кронштадта. Увидел у орудия Беллинсгаузена, молча перекрестил его и, обернувшись к Крузенштерну, озорно произнёс:

— Ну, Иван Фёдорович, как говаривал португальский пиит Камоэнс: «Вперёд через моря, которые до нас никто не переплыл». С Богом!

Пересел на парусный катер и долго махал шляпой удаляющимся кораблям.

Только теперь, когда наконец остался один, Иван Фёдорович почувствовал навалившуюся усталость. Подгибались ноги, ныли спина и плечи, будто весь последний год таскал непомерные грузы. Он сел на банку на шканцах и несколько минут сидел неподвижно, закрыв глаза. Не верилось, что плавание всё же началось и никто теперь не мог остановить его. Но надо было сделать ещё одно дело, о котором он думал с тех пор, как попал на флот. Конечно, не одного его занимал этот вопрос. Ахали, охали, вздыхали, жалели, проклинали, а не решились покуситься на порядок, давно заведённый и как бы освящённый традицией.

Знали, мужицким потом была обильно полита русская земля. Мужик поил и кормил Россию, своей кровью добывал великие победы державе в сражениях с многочисленными недругами. Когда враг шёл на Россию, солдат, матрос, крепостной мужик грудью вставали за родную землю, преграждали ему путь. Каждый год после весенних полевых работ тысячи деревенских парней забирались в рекруты, покидали родителей и невест. Сменив домотканую сермягу на воинский мундир, они несли службу в полках и на кораблях русского флота. Они были скромными героями в жестоких боях, победителями Полтавы и Гангута, Кагула и Чесмы. Ибо что бы могли сделать Пётр Великий, Румянцев-Задунайский, Потёмкин, Суворов, Орловы, Ушаков, нынешние генералы и адмиралы без отважного, смекалистого, выносливого, непритязательного русского воина?.. А велика ли была награда за подвиги, жертвы, за тяжёлый ратный труд?.. И секут, и бьют, и кулаками тычут. Всякий офицер мог наказывать матросов как хотел, иногда просто из каприза или дурного настроения. Зуботычины, рукоприкладство считались главной поддержкой дисциплины на кораблях. Душа умных, передовых людей восставала против бесчеловечного, унизительного обычая. В своей практике Иван Фёдорович не раз убеждался в том, что матросы легче переносят трудности, охотнее работают, веселее проводят время отдыха и с готовностью выполняют приказания, если знают, что капитан и его офицеры заботятся о них и всегда бывают справедливы.