Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917 - Ричард Пайпс Страница 42

Промышленность России также была неспособна поглотить существенную часть избыточного населения деревни. В 80-е и, еще более, в 90-е годы быстрый рост промышленности потребовал привлечения большого числа рабочих рук: в 1860-е годы в российской промышленности было занято 565 тыс., а в 1900 году — 2,2 млн. человек (из которых около половины составляли фабричные рабочие)¹⁷. Прибегая к уже использовавшимся нами соотношениям по крестьянским хозяйствам, можно сказать, что в последние четыре десятилетия прошлого века число незанятых в сельском хозяйстве возросло с 3 до чуть ли не 12 млн. Но при ежегодном пополнении сельского населения на 1 млн. это означает, что промышленность поглощала в лучшем случае только треть прироста сельского населения ^[62].

Рост населения при незначительном расширении площадей пахотной земли или несущественном потоке эмиграции означал, что объем распределяемой земли в общинах резко сокращался: средний надел на одну душу мужского пола в 1861 году составлял 5,24 га, а в 1900 году снизился до каких-нибудь 2,84 га ^[63]. Нехватку земли компенсировали участками, взятыми в наем. К 1900 году крестьянами арендовалось более трети помещичьей земли¹⁸. И при всем том многие крестьяне не имели ни земли, ни постоянного заработка.

Часто безземельные или малоземельные крестьяне шли батрачить: зиму они проводили дома, а в посевную или уборочную страду нанимались к богатым крестьянам или помещикам, зачастую далеко от родного гнезда. Эти работники составляли существеннейшую часть рабочей силы помещичьих или частных крестьянских хозяйств. Другие искали случайных заработков в промышленности, не обрывая окончательно связей с деревней. Безземельные крестьяне в деревнях теряли всякий социальный статус и, отторгнутые от общины, вели неупорядоченный образ жизни.

Порой крестьяне, которых не могла принять община, уходили в города на поиски временной работы. Подсчитано, что в начале нашего столетия ежегодно около 300 тыс. крестьян, в основном мужчин, наводняли города в поисках какой-нибудь работы. Они торговали мелкими кустарными товарами или просто слонялись за неимением лучшего. Их присутствие заметно изменяло облик городов. Перепись населения 1897 года показала, что 38,8 % городского населения Российской империи составляют крестьяне и что это наиболее быстро растущая категория городских жителей¹⁹. В больших городах эта пропорция была еще внушительней. В канун XX столетия в Санкт-Петербурге и Москве соответственно 63,3 % и 67,2 % населения (хотя и не зарегистрированного законно) составляли крестьяне²⁰. Особенно привлекательными для них были города в процветающих аграрных регионах, где земледелие велось не общинным, а хуторским способом: казачьи станицы на Дону и Тереке и в юго-западной Сибири²¹. Здесь скапливалось множество батраков, жадно взиравших на зажиточные хутора и ждущих только сигнала к началу великого земельного передела.

В отличие от Западной Европы, в российских городах пришельцы не становились подлинными городскими жителями: говорили, что единственное отличие между крестьянами в деревнях и их собратьями в городах состоит в том, что первые носят рубаху навыпуск, а вторые заправляют ее в брюки²². Крестьяне, наводнявшие города, не охваченные никакой официальной городской структурой, не имевшие постоянной работы, оставившие свои семьи, представляли собой неподатливую и взрывоопасную массу.

Такова была суть «земельного вопроса», глубоко волновавшего и правительственные и неправительственные круги России: многие были убеждены, что если не будет предпринято нечто радикальное, причем предпринято немедленно, то деревня взорвется. Среди крестьян и интеллигенции, исповедующей либеральные и социалистические убеждения, считалось непреложной истиной, что краеугольный камень вопроса заключается в нехватке земли и что проблема может быть разрешена лишь посредством экспроприации всех частных (необщинных) землевладений. Либералам такая экспроприация рисовалась с соблюдением процедуры выплаты справедливой компенсации владельцам, а социалисты предпочитали либо «социализацию» земли, т. е. передачу всей земли в руки землевладельцев, либо «национализацию» — в пользу государства.

Однако историки и специалисты по аграрным вопросам не согласны с утверждением о будто бы переживаемом страной глубоком земельном кризисе и не считают предлагавшиеся средства выхода из него единственно верными.

Один из главных доводов тех, кто считает, что русская деревня была в состоянии тяжелого и все углубляющегося кризиса, заключается в том, что деревня, согласно Положению 1861 года, становилась вечным должником правительства за содействие в приобретении земли. В недавнее время стал вопрос, действительно ли эта задолженность указывала на обеднение деревни²³. Похоже, крестьянские расходы на потребительские товары неуклонно увеличивались, что видно по росту доходов правительства от налогов с торговли, которые выросли более чем вдвое за десятилетие с 1890-го по 1900 год. На этом основании американский историк делает следующее заключение: «Если крестьяне были основным источником косвенного налога, они же должны были быть и главным потребителем товара, этим налогом облагаемого, то есть сахара, спичек и т. д. Но если крестьяне были способны приобретать несельскохозяйственные продукты, едва ли есть основание говорить, что сельскохозяйственный сектор был разорен грабительской налоговой системой <…> Крестьяне становились должниками не потому, что не могли заплатить, а потому, что не желали платить»²⁴. Это наблюдение подтверждается свидетельством о возрастании денежных сбережений крестьян и о росте заработков на селе. И это заставляет усомниться в справедливости утверждения либералов и социалистов, будто деревня терпела крайнюю нужду ^[64].

Хорошо знакомые с ситуацией современники, признавая, что страна столкнулась с серьезными аграрными проблемами, задавались вопросом, может ли передача частных, некрестьянских землевладений в руки крестьян существенно улучшить положение. Один из таких специалистов по крестьянскому вопросу, А.С.Ермолов, некоторое время занимавший пост министра земледелия, сформулировал убедительный довод в пользу обратного, и справедливость его аргументации полностью подтвердили дальнейшие события²⁵. Ермолов считал, что нельзя сводить все российские аграрные проблемы к недостаточности крестьянских наделов; проблема, по его мнению, была гораздо более сложна, и заключалась она в способе обработки земли. Крестьяне пребывали в заблуждении, в которое еще глубже их ввергала интеллигенция, что овладение помещичьим имуществом существенно улучшит их экономическое положение. В действительности весь объем частного землевладения был невелик: даже если бы распределить всю частную пахотную землю среди крестьян, «прирезка», которая, согласно расчетам Ермолова, составила бы 0,8 гектара, не внесла бы значительных изменений. Кроме того, даже если и были бы найдены необходимые земельные ресурсы, их распределение привело бы к обратным результатам, потому что способствовало бы сохранению несовременных и малоэффективных приемов земледелия. Российский земельный вопрос заключался не в нехватке земли, а в устаревших способах землепользования — наследии тех времен, когда земельные площади были неограниченны: «Очевидно, что дело в огромном большинстве случаев не в абсолютном малоземелье, а в недостаче земли для сохранения стародавних форм экстенсивного хозяйства». Крестьянам следовало отказаться от экстенсивных методов и усвоить более интенсивные: ведь если бы крестьянин мог собирать хотя бы на одно зерно больше, чем посеял, Россия была бы затоплена хлебом ^[65].