Россия белая, Россия красная. 1903-1927 - Алексей Мишагин-Скрыдлов Страница 40

В Киеве я стал непосредственным очевидцем многих погромов. Было время, когда мы ежедневно боялись услышать с наступлением темноты звуки, говорящие о начале погрома. В ночи раздавались отдельные крики солдат. Потом эта зловещая прелюдия становилась громче, мощнее: наиболее разгоряченные уже жгли магазины с еврейскими фамилиями на вывесках. Заодно и грабили. Разгромив винные лавки, солдаты напивались, так что уже никакой приказ не мог их остановить. Слышались громкие призывы евреев о помощи, торопливый топот. Целые дома запирались, баррикадировались. Но солдаты взламывали двери и врывались внутрь. Часто офицеры оставались снаружи, чтобы не пропускать тех, кто мог бы прийти на помощь евреям. Прекратить бойню могли лишь силы комендатуры, если их вызывали и если они прибывали на место достаточно быстро (я сам несколько раз сообщал по телефону о начавшихся погромах коменданту, с которым был знаком). Но чаще всего из окон неслись вопли; по мере того как солдаты поднимались по этажам, к этому зловещему концерту присоединялись голоса людей, живших выше.

Все носители нерусских фамилий рассматривались как евреи. Их били и убивали, не слушая объяснений. Одна пожилая француженка, жившая в соседнем с нашим доме, была ограблена и избита до полусмерти, поскольку ее фамилия была Дюамель.

Солдаты насиловали евреек, а затем убивали их. Многих евреев тащили до Подола, притока Днепра, протекающего через бедный район города, и бросали в воду.

Как мы видим, белая армия была лишена всего и не могла бы продолжать боевые действия, если бы каждый ее солдат индивидуально не добывал себе все необходимое такими кровавыми грабежами. Но и тогда, и позднее это сильно вредило репутации белых.

Белые сами вредили себе. Первое время толпа обожествляла эту армию избавителей, которая, по крайней мере в этих краях, защищала ее надежды. Когда в какой-нибудь город вступал белогвардейский полк, народ, ведомый священниками, шел ему навстречу под колокольный звон и пение «Христос воскресе!». Освободителей обнимали. Но уже назавтра наступало разочарование.

Рядовые, что понятно, предавались бесчинствам самого худшего порядка. Их офицеры, которые с трудом удерживали войска в повиновении, нередко дополняли это отталкивающее зрелище. Конечно, в белой армии было большое количество бескорыстных, умных и образованных офицеров. Генералы Корнилов, Дроздовский, Марков, которые воодушевили своим душевным огнем горстку достойных офицеров, пали в борьбе за спасение России, подав великие примеры благородства и героизма. Но приходится сказать, что после этих выдающихся вождей благодаря стечению обстоятельств в чинах поднялось слишком много офицеров совсем другого склада. При вступлении армии в город они занимали лучшую гостиницу, без смущения устраивали роскошные ужины и банкеты; в поездках на фронт их сопровождали целые оркестры балалаечников, хоры, толпы слуг и женщин.

В Харькове организовали большой концерт в честь союзных миссий при белой армии. Меня попросили в нем участвовать, и я с радостью согласился. Белыми войсками в том районе командовал генерал Май-Маевский, известный своим пристрастием к спиртному и странностями. Офицеры, приходившие к генералу по делам, нередко заставали его либо пьяным, либо дерущимся с адъютантами на подушках, либо проводящим время за иным занятием в том же духе… Генерал должен был присутствовать на концерте, где я участвовал, и на банкете, который должен был за ним последовать. В театре генерал не появился; его ждали на ужин. Наконец дверь распахнулась, и появился совершенно пьяный генерал, поддерживаемый двумя адъютантами. Желая избежать скандала, полковник из английской миссии подошел к командующему армией, чтобы предложить ему уйти.

– Вы больны, генерал? – спросил полковник.

Я увидел, как генерал Май-Маевский покачнулся и, показав полковнику язык, растянулся на полу.

Разумеется, подобные истории моментально расходились по городу, обрастая фантастическими деталями. Помимо того что они выдавали состояние умов тех, от кого народ ждал освобождения, они еще вовлекали в подобное бездумное существование и гражданских лиц. Все жили как на вулкане: спектакли следовали один за другим, люди много пили, играли в карты.

Что же касается деревень, в них белых любили меньше, чем в городах. Свое правление они начинали с реквизиций хлеба у мужиков; впрочем, красные делали то же самое. Мне довелось много ездить с концертами, и я часто расспрашивал крестьян. Они мне говорили, что одинаково боятся и красных, и белых. Но большевики обещали диктатуру пролетариата, а белые объявляли о грядущей реставрации монархии, с которой крестьяне были уже знакомы. Программа же красных привлекала как раз своей новизной и непонятными формулами. Очевидно, что значительная часть крестьян и евреев, не будучи большевиками по убеждениям, сначала с надеждой обратилась к белым, но затем разочаровалась в них, что способствовало триумфу красных.

Переезды из одного город в другой, как можно догадаться, были затруднены. Беженцы, спасавшиеся от наступавших большевиков, безостановочно тянулись на юг, еще занятый белыми. Тем же путем следовали раненые, которых было очень много. Переполненные поезда, лихорадка на вокзалах – всего этого было достаточно, чтобы заставить любого путешественника отказаться от поездки.

В Харькове слышалось эхо побед красных; когда после концерта в честь иностранных миссий я хотел возвратиться в Ростов, то провел три дня и три ночи на вокзале, битком набитом народом, и не мог найти никакого места в поезде. До двадцатиоднолетнего возраста, которого я еще не достиг, в паспорте должна была стоять отметка с именем отца владельца этого паспорта и его разрешением на поездку. На третью ночь моего пребывания на вокзале меня арестовал патруль. Под предлогом, что мой отец в его возрасте вряд ли мог иметь несовершеннолетнего сына, меня обвинили в краже паспорта и арестовали как шпиона. Толпа набросилась на меня и чуть было не линчевала, когда очень вовремя появился старший другого патруля, мой знакомый, который знал, что я действительно сын адмирала, после чего ситуация резко изменилась и все встретили меня с распростертыми объятиями. Сколько человек погибли или, напротив, избежали смерти в подобных ситуациях!

Смятение было в умах и читалось в глазах. По пути из Харькова в Ростов я видел белых офицеров, едва произведенных в чин, в том числе юношу в мундире Пажеского корпуса (возможно, краденом), которые ходили по вагонам и реквизировали бумажники, заявляя, будто проверяют документы. Люди с не по-христиански звучащими фамилиями подлежали аресту и высадке из поезда. Бумажники евреев, разумеется со всем их содержимым, патрульные оставляли у себя; собственно, содержимое и интересовало их в первую очередь. По пути из вагонов на ходу выкинули много евреев. Одну еврейскую семью поставили к стенке здания вокзала.

– Мы вас сейчас расстреляем! – грозили офицеры этим несчастным, которые падали с мольбой о пощаде на колени.

Потом давался залп в воздух; евреи оставались живы. Пугая их, офицеры веселили публику, но не всем нравились подобные увеселения. В одном купе со мной едет офицер в мундире императорской гвардии, закрывающий лицо обеими руками. Решив, что он болен, я его спрашиваю: