Россия белая, Россия красная. 1903-1927 - Алексей Мишагин-Скрыдлов Страница 39

– Вы дадите клятву, – говорит он г-же С., – взамен спасти меня, если город отобьют белые?

Она тут же клянется. Генерала отпускают, проходит несколько месяцев. Белые возвращаются и становятся хозяевами города; Гай не смог убежать. Он приходит в «Гранд-отель», где по-прежнему живет г-жа С. Поначалу она хочет уклониться от выполнения своего обещания.

– Теперь я буду знать, – говорит Гай, – что, когда дама из благородных дает клятву, она ее потом нарушит. А ведь я освободил вашего отца, хотя не имел права этого делать.

Г-жа С., секунду поколебавшись, увлекает комиссара в свой номер и прячет его в шкафу. Но весь «Гранд-отель» видел, что Гай приходил к г-же С. Кто-то на него донес. Белые схватили Гая в его укрытии. В это же время они нашли и его жену, прятавшуюся в другом месте. Их обоих повесили на центральной площади. Но что делать с г-жой С., чьи реальные побудительные мотивы были всем известны? В 1918 году нашелся один офицер, который придумал ей наказание: сто ударов кнутом, публично. Это был командующий белой армией, отбившей город. И у меня нет оснований скрывать его имя: это был генерал Покровский.

Я вернулся в Ростов. Нам больше не было нужды стремиться покинуть этот город. Увы, в Петроград нас больше ничто не звало! Что же касается моей сестры, то мы знали, что она находится в безопасности в Тифлисе. По Ростову ходили слухи, очень благоприятные для белых. Говорили, что их армия триумфально движется на Москву и Петроград, что большевистское правительство готовится бежать в Сибирь. Справедливость требует заметить, что при этих известиях все население Ростова – не только аристократы, но и буржуа, коммерсанты и простой народ – радовалось. В этих краях все дружно желали разгрома красных; что неудивительно, поскольку этот богатый промышленный город никогда не был восприимчив к большевистским теориям. Возобновилось пассажирское сообщение по железной дороге, и я воспользовался этим, чтобы съездить в Киев проведать заболевшую старшую сестру моей матушки.

В Киеве, когда я как раз собирался давать концерт, стало известно о приближении Красной армии. Не то чтобы ситуация на фронте резко изменилась. Но это был обычный прием белой армии в отношениях с населением. Здесь, в Кисловодске – повсюду белое командование предпочитало держать население в полном неведении относительно хода боевых действий. Возможно, это мотивировалось тем, что тревога, паника, бегство мирных жителей мешали движению войск и срывали планы командования. Но очевидно, что часто население было вынуждено дорого платить за это умолчание.

Лично я вышел из затруднения, присоединившись к штабу белой армии, с которым провел, как и многие другие беженцы, несколько часов под звуки артиллерийской канонады. К вечеру генерал Бредов, командующий частями, прикрывавшими штаб, получил хорошие известия о ходе боя. Он отдал приказ заночевать на небольшой станции, расположенной неподалеку от места нашего нахождения. Утром мы узнали, что белые победили и отбили красных от Киева, куда мы вернулись.

Примерно в это время я стал свидетелем первой серии погромов в Киеве.

В свое время много писалось о нападениях на евреев в России; последние события в Германии вновь сделали тему погромов актуальной. Полагаю излишним напоминать, что погромы распространились в Российской империи задолго до начала мировой войны.

Можно предположить, что в основном ответственной за погромы была полиция. Ей они были выгодны, так как отвлекали народ, уводя от революционных настроений. Помню, как мой кузен Личковако ^[25] убедился в этом, будучи градоначальником Одессы. Хотя он и был ультрамонархистом и черносотенцем, отстаивавшим принцип ничем не ограниченного самодержавия; хотя он более чем лояльно относился к институтам старого режима, и тем не менее он уверял, что одесская полиция сама провоцировала погромы. Не следует забывать, что в царской России полиция и жандармерия были дискредитированы: человек, желавший сохранить уважение окружающих, не шел туда служить.

К сожалению, императорское правительство ничего не предпринимало, чтобы помешать погромам. В царском окружении их даже одобряли. Каким бы странным это ни показалось, но любой человек, вне зависимости от чина и должности, кто выступал против этих избиений и убийств, серьезно компрометировал не только себя и свою дальнейшую карьеру, но и свою семью. Мой отец не допускал погромов ни в одном городе, которым управлял: такое поведение было одной из причин нелюбви к нему императорского окружения. Из-за подобных убеждений реакционеры представляли моего отца человеком, приверженным опасным идеям. С самого детства даже от самых солидных людей я слышал этот лейтмотив: «Бей жидов, спасай Россию!» Мой отец обычно отвечал: «Всех не перебьешь: их слишком много. К тому же это не спасет Россию». Хотя такая позиция вредила ему в определенных кругах, она же снискала ему благодарность евреев; а сам он, демонстрируя свое фрондерство, любил показывать Талмуд в переплете, украшенном серебром, подаренный ему ими в знак признательности.

Некоторые либеральные деятели, придерживавшиеся таких же взглядов, как мой отец, чувствовали, что погромы создают непримиримых врагов монархии. Но я уже показывал на других примерах, что голос разума не доходил до трона.

Чтобы понять, насколько глубоко ненависть и презрение к евреям проникли во все слои русского общества, возможно, больше, чем в любой другой европейской стране, следует помнить о гражданском неравенстве русских и евреев в царские времена. Оно начинало проявляться с детства: лишь очень небольшой процент евреев мог проживать в городах, имевших университеты, и получать высшее образование; молодые евреи, получившие отказ властей на право проживания в городе, были обязаны покинуть его в двадцать четыре часа. Хотя евреев брали в армию, военная карьера для них была закрыта. Еврей не мог быть ни судьей, ни чиновником. Помню достаточно характерную деталь: большое количество пляжей было закрыто для евреев.

Возвращаясь к погромам времен Гражданской войны, я должен добавить, что многие люди были убеждены, что евреи поставили свои ум, силы и финансы на службу большевикам. Эту идею разделяли солдаты и многие офицеры белой армии, мстившие за свои беды безоружному и богатому еврейскому населению. Остановить их на этом пути было делом практически невозможным. Высшее командование белых одобряло или поощряло погромы. Белая армия страшно нуждалась во всем; жалованье солдат было совершенно мизерным. Но белое командование из чувства порядочности не желало выпускать деньги, не стоившие даже бумаги, на которой были напечатаны. С другой стороны, эгалитаристские идеи, витавшие в воздухе, проникали и в войска: солдаты уставали от полной лишений жизни. Наконец, им с детства внушали, что убить еврея – не преступление: в этом их уверяли даже православные священники. Что же удивляться, если к опьянению кровью присоединялось столько других мотивов и солдаты уступали искушению убивать евреев, чтобы получить то, чего им не хватало? Командование, которому наверняка все равно не удалось бы помешать насилию, закрывало на него глаза.

Как же установилась такая терпимость? Вступая в город, белые власти приказывали расклеивать на стенах домов распоряжения, согласно которым любой военнослужащий, застигнутый с поличным во время грабежа, подлежал расстрелу. Формулировка уточняла, например: «С 14 июня всякий застигнутый на месте преступления… и т. д.». Но распоряжения расклеивались 11-го. Таким образом, у войск имелось три дня на если и не узаконенный, то, во всяком случае, безнаказанный грабеж, который и начинался незамедлительно.