Щит земли русской - Владимир Буртовой Страница 40

— Вот, две руки у меня, друже. Левая волю держит, а в правой — жизнь Мавры и сына Бояна, да и своя заедино. Какую ни терять, все одно больно. А правая все же нужнее… Живут как-то и в холопах. Идем, за свидетеля будешь перед посадником.

Отец Михайло пошел рядом с бондарем. Шел медленно, будто и самому предстояло продавать себя посаднику в извечные холопы, а теперь отсчитывал последние шаги вольной жизни, оттягивал роковой миг самопродажи…

Достучались. Посадник вышел на крыльцо, изобразил на лице скорбь. Должно, решил, что кузнец и бондарь пришли просить корм, не имея ни одного резана.

— А ведь отказывался ты, Михайло, когда давал я тебе серебро, провожая Янка в Киев, — уронил недовольно посадник, вспомнив гордость кузнеца перед воеводой. Отец Михайло не ответил на то ни словом.

Бондарь Сайга с трудом поклонился посаднику, покашлял в кулак, сказал:

— Надумал я, посадник Самсон, продать себя в холопы. Возьмешь ли на свой прокорм меня и моих домочадцев?

Посадник дернул бровью, склонил крупную голову набок: знал, какой отменный товар готовит бондарь Сайга! На его кади, бадейки, ковши и корытца в Киеве всегда великий спрос, а стало быть, выгода от этого будет не малая. Не мешкая, послал дворового отрока за княжьим ябедьником [56]Чудином. Тот явился тут же, со свитком и гусиным пером. Не заходя в дом, на крылечке, жмуря глаза от яркого солнца, тощий и скрипучий при ходьбе Чудин старательно писал под диктовку посадника Самсона самопродажную грамоту.

«А быть тебе, бондарь Сайга, отныне холопом у посадника Самсона даром, без платы, едино за прокорм с домочадцами до скончания живота твоего. А будет так, что по немощи своей не заработаешь прокорма боле, а захочешь отойти в вольные люди, то платил бы ты ради такого выкупа три гривны».

Чудин писал, а Вольге казалось, будто скрипят тяжелые затворные ворота в клетях посадника, и нет теперь другу Бояну воли бегать с ними на Ирпень-реку: у посадника и Бояну сыщется работа на подворье или в поле стадо пасти.

— Жить будешь, как и ранее, в своем дворе, — неожиданно сказал посадник Самсон, и Вольга услышал, как облегченно вздохнул Боян. — Но все рукоделие отныне станешь приносить сюда. Я сам и буду сбывать в Киеве. А теперь тебе выдадут кормовые. Ступай в повалушу.

Вольга оставил Бояна дожидаться своего отца Сайгу, медленно побрел прочь от посадникова терема. И вновь вспомнил землянку Луки, голодных девочек и серое лицо Руты. Не было сил идти спокойно, и он побежал со всех ног.

Во дворе Василько скучал у телеги, бесцельно ковыряя землю острой палочкой. Рядом Воронок на привязи, тянется мокрыми губами к пожухлой и вытоптанной траве подворья: уже несколько дней стоит жара и ни одного дождя над Белгородом. Три дня тому назад вышли они за вал травы нарвать вместе с княжьими дружинниками, да оказалось, что в треховражье печенегов едва ли не больше поналезло, чем кустов выросло. Схватились дружинники за мечи, сеча вышла краткой, но кровавой — отбились, благо лучники со стены помогли, как отбежали на свой вал под стены. Василько с Вольгой успели нарвать травы котомку, но надолго ли это голодному коню? А чем кормить коня назавтра?

— Василько, почто нам так сидеть и ждать смерти, уподобившись говяде, привязанной к столбу! Надумал я выйти в печенежский стан, корм поискать.

Василько поднял на него грустные карие глаза. В них промелькнуло удивление, но тут же погасло, и он обреченно отмахнулся от слов товарища:

— Мыслимо ли такое? Из ворот не дадут выйти — стрелами побьют.

Вольга, озираясь по сторонам — нет ли взрослых рядом? — заговорил шепотом. Василько слушал. И вот его глаза засверкали надеждой, щеки от возбуждения побледнели.

— Не сробеешь ли идти со мной? — спросил Вольга, кончив шептать в ухо товарищу.

— Нет! — твердо ответил Василько. — Негоже оставлять тебя в таком деле одного. Разве не други мы?

Вечером после скудного ужина — мать Виста поставила на стол горшок с жидкой кашей из гороха — Вольга подошел к отцу Михайло.

— Дозволь, отче, нам вновь с Васильком сходить на стену. Вдруг ныне Янко прибежит домой.

Отец Михайло отпустил с наказом беречься, не словить печенежскую стрелу через частокол.

Згар, друг Янка, не удивился, завидев Вольгу с товарищами на стене: что ни вечер — поднимались они на помост, спускались со стены к треховражью нарвать коню свежего корма, а потом долго слушали тишину ночи — не подаст ли Янко сигнала. Но вечера проходили, а его все не было.

Вольга дождался, когда дружинники вновь спустились за стену, и позвал Василька и Бояна:

— Идемте спешно, как бы в сумерках не отстать нам.

Котомку нарвали быстро, увязали. Поблизости тихо переговаривались дружинники, иные с луками наготове засели по кустам, высматривая, не подкрадывается ли змееподобный печенег по зарослям?

Стемнело как-то сразу, наверно, оттого, что с запада наползли серые облака. Вольга оглянулся. На ирпеньской стене дружинники стояли густо, копья, будто высокие камыши, торчали над частоколом.

— Пора, дружинники возвращаются, — прошептал Боян. Ему страшно, он впервые вышел с Вольгой и Васильком за стену.

Вольга отдал ему котомку, сказал чуть слышно:

— Поднимешься на стену: скажи Згару, что мы идем в печенежский стан за кормом. Сыщем ли — то в руках божьих. Пусть Згар воеводу про наш уход оповестит, да на страже пусть у Киевских ворот встанут. Мы там с Васильком обратно придем. Ну, Василько… — Вольга повернулся к реке — светло-серой пеленой стлался дым по заирпеньскому лугу. Боян, оглядываясь, поспешил к стене.

Отползли по рву, а потом с опаской спустились к реке: загодя высмотрел Вольга места, где хоронились над кручей сторожевые русские лучники. Их стороной обошли. Вот и Ирпень-река, теплая, задремавшая уже под темным рядном ночи. Так захотелось окунуться в ласковую прохладу реки! Да нельзя — ворог рядом. Вольга только вздохнул сокрушенно да спину почесал, вывернув руку назад до предела. Осмотрелись, и Вольга пригнулся к Васильку.

— Поползем к треховражью, да тихо, не ткнуться бы в печенежскую стражу, себе на погибель…

Василько в ответ поднял руку и сделал знак — понял! Поползли ужами, прижимаясь к земле и осторожно волоча за собой сулицы: не звякнули бы стальными наконечниками о камень, невидимый в высоком бурьяне.

Уже яркие звезды высветились на черном небе, а половинка луны поднялась высоко над Заднепровьем, когда влезли отроки по склону оврага и выглянули из-под куста. До ближнего вражеского костра было шагов полста. Возле него сидели два печенега. Третий лежал в кибитке — его ноги торчали наружу, — что стояла ближе к обрыву, под березами. Высокий огонь почти не давал дыма, но время от времени искрил густо.

— Сухостой жгут, — догадался Вольга. Отблески света тонули в объятиях бескрайней ночи, не дотягиваясь ни до оврага, где сидели они с Васильком, ни до реки под кручей правого берега. Отроки хорошо различали отдельные слова и гортанный смех печенегов: тот, что постарше, о чем-то рассказывал, а молодой, отворачивая лицо от огня, в костер хворост подбрасывал и прибивал палкой, чтобы плотнее ложился на угли.