Щит земли русской - Владимир Буртовой Страница 39

Еще как-то молодцу мне не кручиниться,

Еще как-то молодцу мне не печалиться?

Как вечер-то лег я — не поужинал.

Я утрось-то встал — да не позавтракал,

Пообедати схватился — там и хлеба нет.

Былина «Молодец и худая жена»

Было пополудни четвертого дня, как Янко ушел гонцом в Киев. Вольга сидел на старой колоде во дворе и грел пустое чрево под сонными лучами солнца. Босые ноги в обтрепанных ноговицах широко раскинуты по высохшей от зноя траве, руки бессильно вытянуты до теплой земли.

Дремлет Вольга, согретый солнцем, и гонит прочь голодные мысли о еде: только к ночи покличет мать Виста к столу. Давно уже так берегут белгородцы корм, взятый из княжьих клетей. И то славно, что два раза мать дает малость хлеба и похлебки из сушеной рыбы либо чечевицы, а в иной раз и кусочек конского мяса бывает у них на столе. Мясо то получает отец Михайло за кузнь от воеводы Радка: чинит отец вместе с ратаем Антипом оружие для дружинников. Ратаи же да холопы и вовсе один раз в день трапезничают, да и то на легкую руку, впроголодь. Взяли корм у богатых мужей в долг, а его ведь потом отработать надо будет!

«Досыта в городе едят, верно, только посадник Самсон да его не менее толстая жена, посадница Марфа», — подумал Вольга сквозь неспокойную дрему.

— Вольга, — тихо проговорила над ним мать Виста, и он почувствовал на голове ласковую и чуть шершавую руку ее. — Возьми горшок, сыне. Я похлебку чечевичную сварила с малой долей конины. Снеси в землянку ратая Луки, пусть Рута детишек накормит. Который день из их дымника дыма не видно… Бог ты наш, что есть будем, когда приберем запас муки и гороха да последних коней порежут на корм? Помыслить и то невмоготу становится…

Лицо матери приняло столь скорбное выражение, что защемило у Вольги под сердцем от жалости к ней и к себе тоже. Он шумно втянул ноздрями дразнящий запах вареного мяса, почувствовал вдруг холодную пустоту внутри тощего чрева и заспешил со двора.

Землянка Луки была рядом, за кузницей отца Михайлы, но ближе к валу, а не к торгу. Вольга ни разу еще не был у Луки — в их дворе играли только девочки. Крыша землянки за многие годы поросла пахучей серебристой полынью и оттого стала походить на маленький могильный курган.

Когда Вольга торопливо подошел к землянке, рубленная из толстых досок дверь была еще закрыта и ни звука не доносилось из-за нее. Вольге вдруг показалось, что от земли пахнуло неживым холодом, он плечом надавил на дверь. Медленно, с тягучим скрипом, она отворилась, показывая темное нутро землянки. Вниз вела короткая лестница — толстое бревно с насеченными на нем узкими ступеньками.

День в землянку вошел следом за Вольгой. И еще тоненький столбик света проникал в жилище через дымник, белым пятном растекаясь у очага. Было прохладно — знать, давно уже на этом очаге не готовили пищу.

Слева от входа вдоль стены было устроено широкое ложе. На рядне, тесно прижавшись, лежали светловолосые девочки — пять головок и пять разбросанных по рядну толстых косичек. Спали девочки, голод ли свалил их — Вольга того не знал. Навстречу ему из-за очага поднялась невысокая и худая жена ратая Луки — Рута. На руках ее лежала спеленатая белой холстиной шестая дочь — младшая, грудная. Голодные глаза были невероятно большими на сером лице девочки. Рута тихо покачивала дочь, хотя она и не кричала. Вчера же, перед самой ночью, через открытый дымник землянки долетал ее тоненький голосок. Должно, есть просила, несмышленая, а есть было нечего.

«Досыта накормить бы их, обогреть, — горько подумал Вольга и молча протянул Руте горшок с похлебкой. — Да чем? Самим, поди, скоро так-то бедовать…»

Рута бережно пронесла горшок к очагу и поставила там, потом повернулась к Вольге.

— Спаси бог вашу семью, — проговорила она и плавно поклонилась в пояс. — Сколь щедра Виста, от вас с Вавилой отрывая корм моим девочкам. Земно кланяюсь ей, скажи.

— Приходи в гости к нам, — услышал он голос Руты уже за дверью, прикрывая ее за собой. И опрометью пустился к своему двору.

— Проклятые печенеги! — выкрикивал Вольга и размахивал на бегу кулаками, будто сам каган стоял перед ним. — Да пошлет на вас бог неба всепожирающую чуму!

Едва обогнул свое подворье и проулком выскочил на улицу, остановился. Навстречу, с превеликим трудом переступая ногами по пыли, шел бондарь Сайга. На продолговатом, оспой изъеденном лице накрепко залегла нездоровая желтизна, даже летнее солнце не могло загаром скрасить ту желтизну — знак укоренившейся болезни.

Из подворья вышел отец Михайло, увидел товарища, подошел, поддержал под другую руку — бондаря вел куда-то слабый телом сын Боян.

— Зачем встал с одрины, друже Сайга? Лежал бы, сил набирался после раны-то, — укорил отец Михайло.

Бондарь остановился, покашлял в кулак, скорбно опустил голову на грудь.

— Сколь дней уже лежу, Михайло, а сил не прибывает. Текут из меня силы по капле, как из весенней сосульки под стрехой… неведомо куда. Видел ты засыхающее дерево? Сперва одна ветка усохла и отвалилась, потом другая листьев по весне не выкинула. Тако же и я теперь. Нет должного корма, друже Михайло, сохну…

— Куда же теперь бредешь?

Бондарь Сайга указал взглядом в сторону торга, за которым виден по обок с княжьим теремом терем посадника Самсона.

— Продам себя посаднику, пусть впишет меня в холопы, но даст семье возможность жить.

Отец Михайло, а с ним почти разом и Вольга охнули: мыслимое ли задумал бондарь Сайга? Боян уткнул лицо в руку бондаря, затряслись худые костлявые плечи. Вольга не стерпел — и у него заломило в горле, словно подавился крупной костью и не дохнуть. Хлипнул носом, положил руку на плечо друга.

— Воли надумал себя лишить? — почти прохрипел отец Михайло, а сам в унынии поник бородой на платно, сокрушаясь — помочь бондарю он бессилен.

Сайга вытянул перед собой обе руки.