Великий магистр революции - Яна Седова Страница 36

Выйдя в отставку, Гучков стал интриговать против Временного правительства с тем же азартом, как и против императорского. Теперь он, помимо ЦВПК, входил еще и в организацию под названием «Общество экономического возрождения России», которое фактически, разумеется, занималось сбором средств на переворот. Деньги были переданы ген. Корнилову, который предпринял попытку переворота в августе 1917 г. Позже Гучков пытался спонсировать и Добровольческую армию и, кроме того, пытался организовать для нее поставку оружия из Англии. В 1921 г. в Берлине Гучков был избит на станции метро тем самым человеком, который через год стрелял в Милюкова. Этот человек, Таборисский, очевидно, неплохо разбирался в авторах революции, потому что в метро он объяснил окружающим, что Гучков организовал революцию, а стреляя в Милюкова, кричал: «Вот тебе, мерзавец, за оскорбление государыни-императрицы!» у В эмиграции Гучков продолжал «контрреволюционную» деятельность, вступил в масонскую организацию, а его дочь Вера сотрудничала с НКВД и, возможно, сообщала что-нибудь и об отце. Она любила объявлять во всеуслышание, что ее отец — фашист. Она восхищалась Сталиным; оба ее мужа были коммунисты. Как говорили, Гучков знал о коммунистических наклонностях дочери и «очень страдал». «Россия обязана Гучкову не только падением Императорской власти <…>, — пишет ген. Курлов, — но и последующим разрушением ее, как великой мировой Державы. Она обязана Гучкову большевизмом, изменой Союзникам…»

«И вот, ужасный российский бунт начался, и кошмарные его последствия продолжаются до сего времени, а когда этому наступит конец, того никто не ведает», — говорит ген. Глобачев.

Осталось сказать одно: добивался ли Гучков действительно отречения Государя и переворота или у него были другие цели?

Никакого разумного ответа, зачем Гучков, подготавливая переворот, одновременно «с поистине изумительной откровенностью» провозглашает об отречении «в каждой гостиной», нет. Если, как считают некоторые исследователи, Гучков хотел отвести от себя подозрения, демонстрируя несерьезность своего заговора, то надо признать, что это весьма экстравагантный способ отводить подозрения. К тому же все хотя бы немного осведомленные лица — Протопопов, Курлов и, конечно, Глобачев, — отлично знали всю продуманность заговора, цель организации ЦВПК, его рабочих групп, его политическую работу и т. д. и не могли бы поверить в его несостоятельность. По той же причине приходится отказаться от идеи, что Гучков таким образом готовил к перевороту общественное мнение. Подобный род агитации едва ли был уместен. Представить себе, что он, объявив себя центром заговора, привлекал к себе тайных сторонников, тоже трудно. Во-первых, Гучков и без того обладал невероятно обширными связями, кроме того, если бы заговор благодаря «изумительной откровенности» Гучкова был раскрыт, то автор его не утешился бы незначительным увеличением числа единомышленников.

Заговорщики вели себя по-разному: менее опытные, как Родзянко и Терещенко, болтали о своем заговоре на всех перекрестках, другие, как Некрасов, направляли погоню по ложному следу. Но никак нельзя, зная ум Гучкова, предположить, что он рассказывал всем встречным про свой заговор по глупости! Гучков всем сообщал свой план с очевидным расчетом, что план дойдет до Государя. В результате Государь мог, разумеется, повесить Гучкова, как мечтала Императрица, но это для легендарного заговорщика было после всех его приключений нестрашно, потому что он по собственному признанию мечтал «умереть красиво» и «готов был спокойно судьбу поставить на карту». Но здесь, конечно, был и очередной расчет на рыцарский характер Государя.

На действительное отречение Государя ни Гучков, ни его немасонские друзья, следовательно, не рассчитывали. «Власть, при многих своих недостатках, была права», — говорил Гучков уже в эмиграции. Из мемуаров, например, Шульгина хорошо заметно, что Гучков заговорил об отречении после убийства князя Вяземского), т. е. когда он понял, что ситуацию он не контролирует. До того он об отречении — во время революции — молчал, — а значит, и сам не собирался так далеко заходить. Даже 2 марта, когда Гучков с Шульгиным уже уехали в Псков за отречением, в Думе об их отъезде говорили, по словам Набокова, «неодобрительно — скептически». Проезжая через Лугу, Гучков даже начал переговоры с местным временным комитетом о беспрепятственном проезде императорского поезда в Царское Село. Выйдя 2 марта из вагона Государя, Гучков объявил собравшейся толпе об отречении, но, по свидетельству Рузского, добавил: «Господа, успокойтесь, государь дал больше, нежели мы желали». Все свидетели единодушно повторяют: при словах Государя, что Он уже решился отречься, Гучков и Шульгин растерялись и переглянулись. Потому ли, что Он пожелал отречься в пользу брата, или потому, что Он вообще решил отречься? Во Пскове Гучков оказался в положении, для него безвыходном: «Тут оставалось только подчиниться», «надо было брать, что дают», — повторял он впоследствии.

Но зачем же Гучков, не стремясь к революции, организовывал заговор? Отчасти этому виной был, конечно, его авантюрный характер, который не давал ему сидеть на месте и гнал его то в Африку, то в Тибет. Гучкову было прямо-таки сложно жить без заговоров в любой стране при любом правительстве. Но была и другая причина.

В опубликованных записях его бесед с Н. А. Базили (мемуары Гучков — редкий случай для эмигранта! — так и не написал) немало говорится о Государе и каждый раз в очень интересном тоне: «он несколько слов ласковых сказал»; «он был, как всегда, обворожительно любезен»; «милый, ласковый тон»… Так обычно пишут о Николае II Его министры или придворные, те, кто хорошо Его знал и любил Его. Никакой ненависти к Государю у Гучкова нет и в помине. Едва ли ненависть просто остыла за годы эмиграции. Прочих своих противников Гучков отлично помнит (память у него была изумительная) и говорит о них по-прежнему нелестно. Но влияние знаменитого обаяния Николая II на него чувствуется и в 1930-х гг.

Для Гучкова открывалась блестящая карьера министра, у него была слава легендарной личности, к нему был прекрасно расположен Государь, — и Гучков сам все испортил своими до смешного завышенными и не идущими к делу требованиями при переговорах с Витте и Столыпиным. Он был избран председателем Государственной думы — и сам отказался от этого звания, обидевшись на Столыпина. Он провалился на выборах в I Думу, на выборах во II Думу, на выборах в IV Думу (когда его все-таки выбрали в III Думу, Государь его даже поздравил). Находиться вдали от престола для Гучкова было невыносимо. Он хотел вернуться. Но как он мог это сделать? Сидеть и ждать, когда его позовут, было не в его характере. Он привлек к себе всеобщее внимание наиболее радикальным, но вполне подходящим для него способом — начал бороться с правительством. После этого начинается череда странных недоразумений с серьезными последствиями. Слух, что будто бы Государь сказал про Гучкова: «Ну, еще и этот купчишка лезет», вопрос Государя, от Москвы или Московской губернии избран Гучков (Государь всегда задавал такие вопросы, но Гучков, видимо, ждал в тот раз чего-то другого[47]), какая-то непонятная история при приеме Гучкова как председателя Думы (что прием был на удивление сухой, было видно даже из газет), фраза Государыни о том, что Гучкова мало повесить, — все это было либо злой судьбой, либо чьей-то злой волей. Еще более странным совпадением было крушение в 1913 г. поезда, на котором он возвращался из Киева, где на всероссийском съезде представителей городов говорил о «параличе всего государственного организма». Сам он по счастливой случайности не пострадал. Разумеется, невозможно представить, чтобы эту катастрофу организовало правительство, которое вообще никогда никаких санкций к Гучкову не применяло. Но совпадение, вероятно, казалось ему подозрительным. Когда в 1916 г. Гучков заболел, его друзья распустили слух, что его отравила «распутинская клика»[48]. Может быть, под конец ему и самому стало так казаться. Искушение было сильным, и он не устоял. Гучков был слишком горд, чтобы видеть собственную вину в своих неудачах, и он обиделся на Государя, хотя в то же время и не переставал Его любить. Разрабатывая план заговора, он делал все, чтобы этот план дошел до Государя, потому что для того заговор и делался. При этом он не только на каждом углу рассказывал про свой заговор. В эмиграции Гучков однажды сказал загадочные слова: «Я пытался связать себя с некоторыми лицами, которые могли бы стать проводниками известных мыслей и сведений на самые верхи, вплоть до государя». Что он имел в виду и кто были эти лица — остается только гадать[49]. Конечно, будь заговор исключительно делом рук Гучкова, он сумел бы вовремя остановиться. Он не хотел ни гибели Государя, ни разрушения своей страны. Он правду говорил, что «был монархистом и остался монархистом и умрет монархистом». На предреволюционных совещаниях «вопрос о режиме никем не затрагивался, потому что в душе у каждого было решено, что строй должен остаться монархическим», — говорил Гучков. Но масоны, которые присоединились к его заговору незадолго до революции, не позволили ему повернуть обратно.