Белая гардения - Белинда Александра

У нас, русских, есть две приметы: если со стола упадет нож, жди в гости мужчину, а если в дом залетит птица, это предвещает скорую смерть кого-то из близких. Так случилось, что оба эти события произошли в 1944 году, когда мне исполнилось двенадцать, но ни упавшего ножа, ни залетевшей птицы, которые бы предупредили об этом, не было.

На десятый день после смерти отца к нам в дом пришел генерал. Мы с матерью после положенных девяти дней траура снимали с зеркал и икон черные покрывала. Я до сих пор отчетливо помню, как тогда выглядела мать. Молочно-белое лицо в обрамлении разметавшихся прядей черных волос, жемчужные серьги в ушах и горящий взгляд янтарных глаз — моя мать вдова в тридцать три года.

Помню, меня поразило, какими медленными и вялыми были ее движения, когда она складывала черную материю своими тонкими пальцами. Но ни она, ни я тогда еще не оправились от удара. В то утро, ставшее в его жизни последним, отец, уезжая из дому, на прощание поцеловал меня в обе щеки, и я заметила, как блестели его глаза. Но разве могла я тогда предположить, что в следующий раз увижу отца лежащим с закрытыми глазами в тяжелом дубовом гробу, с лицом, похожим на восковую маску? Нижняя часть гроба будет закрыта, чтобы скрыть ноги, искалеченные в автомобильной катастрофе.

В ту ночь, когда тело отца оставили в гостиной, поставив по обеим сторонам гроба свечи, мать заперла двери гаража на засов и повесила на них железную цепь с висячим замком. Из окна своей комнаты я наблюдала, как она мерила шагами участок земли перед гаражом, беззвучно, одними губами произнося какие-то слова. Иногда она останавливалась и заправляла за ухо прядь волос, как будто прислушиваясь к чему-то, но потом качала головой и продолжала шагать. На следующее утро, незаметно пробравшись к гаражу, чтобы посмотреть на цепь и замок, я поняла, зачем мать повесила их. Она намертво закрыла гаражные двери, сделав то, что мы должны были сделать, если бы знали, что, отпустив отца ехать под проливным дождем, уже никогда не увидим его живым.

В дни, последовавшие за трагедией, нас то и дело навещали друзья — и русские, и китайцы, — что, конечно, помогало держаться и не поддаваться горю. Каждый час кто-то приходил с соседних ферм или приезжал на рикше из города, наполняя наш дом запахом жареных цыплят и тихим шепотом соболезнований. Те, кто являлся к нам с ферм, приносили в подарок хлеб, пироги или полевые цветы, которые пощадил ранний харбинский мороз, а горожане вместо денег привозили разные поделки из слоновой кости и шелк; они хотели помочь нам, ведь после смерти отца нас ждали трудные времена.

Потом были похороны. Перед тем как прибить крышку гроба, батюшка, морщинистая и узловатая кожа которого напоминала кору старого дерева, прочертил в морозном воздухе крест. Широкоплечие мужчины из русских воткнули лопаты в мерзлую землю и стали забрасывать могилу. Они работали молча, стиснув зубы и опустив глаза, то ли из уважения к отцу, то ли желая произвести впечатление на красавицу вдову; от усердия на их лицах выступил пот. Все это время наши друзья-китайцы оставались за воротами кладбища; в их взглядах читалось сочувствие и одновременно удивление, вызванное нашим обычаем закапывать своих близких в землю, оставляя их тела во власти сил природы.

Затем все, кто присутствовал на похоронах, направились к нашему деревянному дому, который отец построил своими руками, когда после революции вынужден был бежать из России. Мы устроили поминки с пирожками из манной крупы и чаем, который разливали из самовара. Сначала наш дом был простым одноэтажным зданием с залитой смолой крышей, над которой возвышались печные трубы, но, когда отец женился на моей матери, он пристроил к дому еще шесть комнат и второй этаж и наполнил их полированными шкафами для посуды, старинными стульями и коврами. Он украсил резьбой оконные рамы, поставил на крыше большую трубу и выкрасил стены в светло-желтый цвет, наподобие царского летнего дворца. Такие люди, как мой отец, превратили Харбин в то, чем он был в те годы: китайский город, заполненный покинувшими родину русскими аристократами, людьми, которые зимой, делая скульптуры изо льда и лепя снежных баб, старались возродить здесь утраченный ими мир.

После того как все речи были произнесены, мать отправилась в прихожую проводить гостей, а я последовала за ней. Когда они надевали пальто и шляпы, на крючке возле двери я заметила свои коньки. На левом был расшатанный полоз, и мне тут же вспомнилось, что отец собирался починить его до наступления зимы. Оцепенение, в котором я находилась последние несколько дней, внезапно сменилось такой болью, что каждый вдох стал казаться мукой, а внутренности как будто пропустили через мясорубку. Чтобы выдержать эту боль, я зажмурилась, тут же представив себе синее небо и неяркое зимнее солнце, отражающееся от поверхности льда. Мне вспомнился весь прошедший год. Замерзшая Сунгари, веселые крики детей, которые только учились стоять на коньках, молодые влюбленные, катавшиеся парами, старики, державшиеся группкой в центре и всматривавшиеся в те места, где лед был потоньше, чтобы увидеть рыбу.

Отец посадил меня на плечи, и его коньки от излишнего веса стали оставлять глубокий след на льду. Небо было светло-голубым. Я хохотала до головокружения.

— Папа, сними меня, — сказала я, глядя в его голубые глаза и улыбаясь. — Я хочу тебе что-то показать.

Он поставил меня на лед, но не отпускал, пока не убедился, что я твердо стою на коньках и не теряю равновесия. Я нашла место, где было меньше людей, и скользнула туда. Подняв одну ногу, я закружилась на месте.

— Хорошо! Хорошо! — крикнул отец и захлопал в ладоши. Он провел рукой, затянутой в перчатку, по лицу и счастливо улыбнулся.

Отец был намного старше матери — когда она только родилась, он уже окончил университет. В свое время он стал одним из самых молодых полковников белой армии, и даже через много лет в его поведении сохранились юношеский задор И армейская собранность.

Он распростер руки, ожидая, что я подъеду к нему, но мне хотелось еще раз показать, что я умею. Отъехав чуть дальше, я уже начала поворачиваться, как вдруг полоз на одном из коньков угодил на какую-то неровность на льду и я подвернула ногу. Упав на бок, я ударилась об лед так сильно, что у меня перехватило дыхание.

Отец мгновенно оказался рядом со мной. Он поднял меня и, взяв на руки, отъехал к берегу. Усадив меня на ствол поваленного дерева, отец ощупал мои плечи и ребра и лишь после этого стащил с ноги ботинок с поврежденным коньком.

— Кости целы, — сказал он, вращая стопу. Бьшо очень холодно, поэтому он начал растирать ее, чтобы согреть. Я же не сводила глаз с седых волосинок на его рыжей макушке и кусала себе губы. Я плакала не от боли, а оттого, что понимала, какой дурой выставила себя. Отец надавил на косточку на лодыжке, и я вздрогнула. Там уже начал появляться фиолетовый кровоподтек.