Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 34

А.И. — Как изменилась жизнь с приходом советской власти?

П.М. — Сначала почти никак не изменилась. Единственное, что всех удивило — это то, что в магазинах не стало никаких товаров. Потом, месяца через три или четыре, организовали кооператив — привозили керосин, немного мануфактуры, но чтобы там был какой-то интересный товар, то нет. А мы-то знали, что должно быть в магазинах. При Польше товары были — какие хочешь! В Локачах, в основном, евреи держали магазины, там можно было купить все.

В 1939 году у нас были первые выборы — выбирали народных депутатов в Народное Собрание. Посмотрел я, как проходили эти «выборы». А почему я все видел — потому что приехал председатель районного совета и говорит: «Надо пару хлопцев, таких, что немножко грамотные — писать приглашения на выборы». Было одно помещение, в котором когда-то жил польский генерал, и там сделали избирательный участок. Уже приехал политрук, с Восточной Украины приехали комсомолки. И нас, двух хлопцев, взяли туда писать — резали бумагу с цементных мешков и на ней от руки писали приглашения. Кандидаты были или коммунисты, или бедняки, советы смотрели, чтобы туда не попал никакой кулак. У нас кандидатом выбрали женщину из соседнего села Козлов — была такая Вознюк Палагея. Она была бедная, совсем неграмотная, ходила в Локачах по базару и воровала на прилавках — или кусок колбасы, или еще что-то. Так и шлялась, работать не хотела, а как пришла советская власть, то она подняла голову, рассказывала всем: «Меня мещане били!» В Локачах организовали предвыборный митинг, поставили трибуну, выступил политрук — рассказал нам, «какая будет жизнь хорошая». А потом говорит: «Сейчас выступит ваш кандидат в депутаты Палагея Вознюк!» Я думаю: «А что же она может сказать?» Когда-то раньше ее один раз побил Юзеф Франкевич — она у него украла колбасу с прилавка, а он ей дал пару пинков. И эта Палагея стала кричать с трибуны: «А-а, Юзько меня бил, а теперь видите — я в депутаты иду!» И что Вы думаете? Того Юзька забрали — и по сегодняшний день! А ее выбрали в депутаты. А когда пришли немцы, то она куда-то пропала и больше не возвращалась.

Председателем сельсовета поставили одного местного придурка — был такой Галайко, умел только бегать и гавкать на людей. Ну, а на самом-то деле вся власть была у военных и политруков с востока. Потом выбрали главу района, появилась советская милиция. У нас один милиционер был родом из Любомльского района, а другой из Берестечка — они раньше были членами КПЗУ, вот и пошли в милицию.

Вывозить людей советы начали где-то через год после того, как пришли, к осени 1940 года. Тогда же начали организовывать колхоз, стали агитировать, что «в колхозе все будет ваше». В колхоз люди идти не хотели, но приходилось идти, потому что заставляли, запугивали. У нас было так, как и везде — забирали скот, проводили коллективизацию. И людям приходилось идти в колхоз — когда заберут все, то что ты будешь делать?

Петр Мартынюк, 1940 год

А.И. — Вас не призвали в армию в 1940 году?

П.М. — Меня не взяли в армию, потому что я поступил учиться во Львов, в автомеханический техникум. Факультет уже был заполнен, я стал просить, чтобы меня приняли, мне сказали: «Если тебе есть где жить, то мы тебя примем на обучение без стипендии». Стал я жить на квартире и учиться, раз в две недели поеду домой, наберу продуктов. Езда была такая — попутными машинами доезжал до Горохова, а оттуда пешком шел домой.

А.И. — Каковы в то время были настроения людей во Львове? Было предчувствие скорого начала войны?

П.М. — Настроений людей я не знал. Правда, замечал, что тех студентов, которые вели себя не очень лояльно к власти, сразу отчисляли с обучения, но я понятия не имел, что происходит. Я не был членом никакой организации, просто учился и все. И о войне я не думал.

Когда нас распределяли на практику, я попросил, чтобы меня направили ближе к дому. А у нас в Локачинском районе в селе Конюхи был спиртзавод, и там шофером работал мой знакомый, Макар Гаврилюк. И он мне говорит: «Должны получать новую машину, а шоферов нет». Это теперь палку кинь — шофер, а тогда была проблема найти шофера. Макар сказал директору: «У нас есть практикант, он имеет шоферские права». И мне сказали: «Будешь с Макаром ездить. Он будет впереди, а ты на новой машине сзади. Завод на ремонте, надо материалы возить из Львова». И как раз перед самой войной завод получил эту новую машину, «полуторку». А Спирттрест был во Львове, на Подзамче. Львов я уже немного знал, и начал ездить.

Поехали мы туда за материалами двумя машинами, и директор завода с нами поехал. Директор был партиец, носил орден Ленина, ходил в шинели, в военной гимнастерке. А его друг был директором треста. Это была суббота — поехали, загрузились, должны были выезжать сразу, но они с субботы хорошо выпили и сказали: «Переночуем, а завтра с утра поедем». Машины стояли загруженные на базе, а мы ночевали у директора в мансарде наверху, там стояли такие диваны — мы на них легли отдохнуть. В этой мансарде окошко откроешь — и видно вокзал на Подзамче. Я смотрю в окно, вижу — подходит эшелон за эшелоном, разгружаются, военный духовой оркестр играет. И танки везут, и пехоту. Солдаты на платформу выгрузились — и пошли. Только один эшелон разгрузился — сразу следующий подходит! Это было еще с вечера, 21 июня 1941 года. Выгрузка шла где-то до двух часов ночи. Интересно было наблюдать, я думаю: «Что ж такое? Музыка играет… Непонятно, что и для чего». Я заснул, а где-то в четыре часа ночи слышу — где-то что-то гремит. Я вскочил с постели, открываю форточку — пасмурно так, туман. Вытянул руку — дождя нет. Я думал, что это, может быть, гром гремит. А наш директор напился, пришел к нам в мансарду ночевать. Я его бужу, спрашиваю: «Что такое?» А он открывает форточку, и сразу: «Братцы, по коням! Война!» Мы сели на машины и поехали из Львова. Машину Макара загрузили металлическими трубами, а мне погрузили оборудование для лаборатории — ящики, а в них разные колбы, переложенные стружкой. Со мной в машину сел директор. Доехали до Каменки-Струмиловой, и нас задержали военные, говорят: «Вылазь! Война!» Уже в небе самолеты летают, вижу — есть перевязанные, раненые. Тогда я уже понял, что это действительно война. У меня спросили документ, я показал свои шоферские права. Они говорят: «Выгружай! Машину забираем!» Перевернули прицеп (у меня машина была с прицепом), все те колбы — в канаву. И вторую машину забрали, и директора с Макаром забрали — они были военнообязанные. На меня посмотрели — а я еще пацан, привели меня в военкомат и говорят: «Сиди жди до особого распоряжения!» Я сижу, жду-жду — где-то до обеда сидел. Вижу, что работники военкомата убежали, какие-то бумаги, документы загрузили в наши машины и уехали. Окна открыты, ветер гуляет по военкомату. Прибегает какой-то офицер:

— Ты чего здесь сидишь?

— Да сказали ждать.

— Какой «ждать»? Кого здесь ждать? Тикай! Здесь сейчас немцы будут! Иди домой!

Раз такое дело, я пошел. Отправился домой — пошел на Радехов, хотел добраться до села Хольвов (потом его переименовали в Павлов). Моя бабушка была из того села, и я знал тех родственников, их фамилия была Окис. Я у них до того никогда не был, но они приезжали к нам в гости. Пришел в село, спросил, где они живут, мне показали. А в селе уже перестрелка идет, самолеты летают, танки идут! Все люди попрятались, уже никого нигде не увидишь! Зашел к кому-то во двор, а там все в погребах сидят, показали мне: «Вон соседний двор, они все в погребе прячутся». Там у них был каменный погреб, зашел я туда, там полно людей, спрашивают меня: