Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 35

— Кто ты такой?

— Я Петр Мартынюк из Роговичей.

— А, Филиппов сын? Катеринин внук? Заходи!

Мне дали молока, хлеба. Только я стал пить молоко — уже немцы во дворе! Заходит в погреб немец с автоматом, спрашивает:

— Рус нема?

— Нема, нема.

И немец сказал нам выходить, перестрелки уже не было, солнце садилось. Уже стоит легковая машина, офицер заехал — вынес из машины полотенца, моется возле колодца, вытирается. Дядя говорит: «Хорошие люди!» Я подумал, что, может быть, и так, а может, и нет — кто его знает, что они за люди. Так закончился день 22 июня.

Я там переночевал, и на следующий день отправился дальше — надо было идти домой. Мне родственники советовали не идти, но я пошел. Прошел километров десять, вышел на дорогу, которая шла на село Стоянов, присел отдохнуть. Вижу — идет немецкая колонна, грузовые машины с солдатами, крытые брезентом. Какая-то одна машина стала, шофер что-то копается в моторе. Вышел из машины офицер, я думаю: «Подойду, попрошусь к ним в машину. Они едут на Стоянов — может, подвезут?» Немецкий язык я знал не очень хорошо — некоторые слова знал, а некоторые нет. Подхожу к офицеру, он со мной заговорил по-польски, а польский язык я знал. Офицер сказал мне, что он чех. Я ему рассказал, что так и так, учился во Львове, теперь возвращаюсь домой. Он спрашивает: «Куда тебе надо ехать?» Я говорю: «На Горохов». Он вытащил карту, посмотрел на нее и говорит: «Мы едем только до Стоянова, а потом поворачиваем на восток». Я говорю: «Ну мне хотя бы до Стоянова доехать». Сел к немцам в машину, у них там с двух сторон лавки, посередине столик, на нем патефон играет. Солдаты угощают меня сигаретами, конфетами. Я себе думаю: «Хорошие ребята, можно ехать!»

Вышел я в Стоянове, а оттуда до Горохова еще надо идти километров пятнадцать. К вечеру зашел в село Сельце, три километра от Горохова. Там жили родственники моей тетки, их фамилия была Рубахи. Я не раз туда ездил к дяде в гости. Пришел я к этим Рубахам, а они в погребе сидят, меня во двор не пускают — говорят, что если немцы увидят чужого мужчину, то сразу расстреляют. Дали мне кусок хлеба, а в дом не пустили. Я поел и говорю: «Давайте я у вас на веранде переночую. Если немцы спросят, то скажу, что сам зашел. Что вы меня не видели, и я вас не знаю».

Переночевал, рано встал и пошел в Горохов. Отошел от села, зашел в долинку, вижу — там немцы ходят, и стоит патруль немецкий, один солдат с перевязанной головой. Вдоль дороги траншея вырыта, и уже, если кого поймают, то сажают в ту траншею, и над ней стоит пулемет. Меня увидели: «Хальт! Хенде хох!» Я руки вверх поднял, обыскали меня и посадили в траншею. Подъезжает на машине какой-то офицер, что-то спросил. Один из тех людей, которых держали в траншее, был еврей, солдаты кричали на него: «Юд! Юд!» Стали бить его, офицер на них накричал. Расспросил нас, кто откуда, я сказал, что иду домой. Он сказал, что ходить нельзя, потому что еще идут бои, а потом приказал солдатам: «Ведите их в штаб в Горохов». Конвой нам скомандовал всем держать руки вверх, и мы до самого Горохова рук не опускали. Я сзади шел, а руки у меня так занемели, что хоть бы не упали вниз. Руки сцепил, за голову заложил и так иду. Так сцепил, что когда пришли в штаб, то не мог их расцепить! В том доме в Горохове при Польше было староство, потом там был советский военкомат и какие-то склады, немцы нас в эти склады завели. Офицер сказал нам так: «Мы вас пустить не можем — тут еще идут перестрелки. Вы будете здесь, пока не очистится этот район». Мы спрашиваем, сколько это может продолжаться. Он говорит: «Может, с неделю пройдет». Закрыли нас в кладовой, там лежали какие-то мешки из рогожи, в одном мешке мы нашли сушеную рыбу, съели ее и легли спать.

Утром открывают двери — два немца с автоматами и офицер. Офицер говорит: «Чтобы вы даром здесь не сидели, надо работать! Поесть мы вам дадим». Принесли нам канистру какой-то похлебки, дали по кусочку хлеба. Раздали носилки, лопаты и говорят: «Надо убитых закапывать». Стали мы ходить, искать убитых. Убитых советских солдат было много, а немцы попадались редко — всего человека четыре мы нашли. Что характерно — когда находили советского убитого, и он лежит, например, в окопе, то немец так посмотрит, говорит: «Засыпай!» Помню одного убитого пулеметчика с пулеметом «максим» — когда падал в окоп, то пулемет держал за ручки, так и потащил его за собой. Лежал, а пулемет на нем. Мне офицер говорит: «Залезь в окоп, пистолет у него забери. И в кармане поищи документы». Я забрал пистолет, нашел деревянный патрончик, а в нем скрученную бумажку с адресом. Так и засыпали его в окопе, вместе с пулеметом. А у каждого немца на шее был алюминиевый жетон, пересеченный надвое. Надо было половину отломать, немцы ее забирали, а вторая половина оставалась на нем. И надо было забирать убитых немцев на носилки и нести в штаб — там у них были гробы, был свой священник. А лето, солнце — трупы уже пораздувались. Воняло на поле страшно!

Целую неделю мы носили эти трупы, закапывали. Потом офицер отобрал тех, кому нужно было идти в сторону Локачей (нас таких было девять человек), написал нам пропуск. Потом посмотрел на нас, говорит еще одному немцу: «Заведите их в склад, пусть переоденутся — свое снимут, а чистое возьмут». А мы же измазанные, трупами воняем. А это был советский военный склад, в котором раньше переобмундировывали мобилизованных. Немец запускает нас в склад и каждому говорит: «Рубашку берешь одну, штаны — одни, гимнастерку — одну, сапоги — одни, шапку — одну! По два не брать — не положено!» Я зашел в склад, взял себе всего по одному — выбрал хорошую спецовочную куртку, сапоги и вышел на улицу. Немец посмотрел на меня: «Гут!» А среди нас были какие-то двое воров, которые в Лопатине в тюрьме сидели — так они зашли в склад с рюкзаками, понатягивали на себя по шесть пар белья, еще и в рюкзаки напихали. Вышли и говорят немцам: «Мы вас ждали! В тюрьме сидели!» А немец говорит нам: «Это бандиты, нехорошие люди!» Отвел их в сторону и обоих расстрелял из автомата.

Потом мы пошли на Локачи, дошли до села Скобелка, и снова немцы меня задержали. Дело в том, что я на складе взял военные штаны — синие, с красной окантовкой. Они на меня говорят: «Комиссар!» Солдаты немного нас попинали, посадили всю нашу группу на землю, пулемет поставили сзади нас — опять беда! Я себе думаю: «Вот так „хорошие“ немцы! Там угощали, а здесь бьют!» Вообще я хочу сказать, что на Галичине немцы лучше относились к людям, чем на Волыни. Они даже сделали границу между Галичиной и Волынью, охраняли ее.

Приехал какой-то офицер, посмотрел на наш пропуск, накричал на тех солдат, и нас отпустили. Дошел я до села Кремеш, а оттуда уже мог дойти домой напрямик через поля. Думаю: «Немцы снова поймают, скажут, что солдат». Снял куртку, штаны — и домой в одних кальсонах!

А.И. — Чем занимались дома?

П.М. — Сначала отдыхал и работал по хозяйству. Где-то в конце июля брат сказал: «Я тебя познакомлю с одними людьми. Ты грамотный, они хотят побеседовать с тобой». И еще добавил: «Знаешь, это такие люди, которых нужно спрятать». И наш папа знал об этом, говорит мне: «Давай построим схрон». А мы на хуторе жили, далеко от других домов. Ночью выкопали погреб, вход в него сделали со стороны дома, из коридора. Перекрыли брусом, внутри застелили соломой, а в том коридоре у нас стояли лошади и был желоб, в который им сыпали корм. Мы сделали так, что этот желоб отодвигался, и за ним был вход в схрон. Убежище было человек на пять-шесть. Вечером пришли двое, вооруженные — у них были пистолеты, гранаты. Брат говорит: «Знакомься, это мои друзья». Это были Григорий Сало и Иван Лобур, в 30-е годы их семьи переселились к нам с Галичины, потому что там были паводки, села затопило. Я их до того уже видел не раз, а их родителей в 1940 году вывезли в Сибирь, поэтому при советах они прятались, НКВД их искало. И немцы после Акта восстановления Украинского Государства (провозглашен Украинским Национальным Собранием 30 июня 1941 года — прим. А.И.) тоже стали искать членов ОУН и старались их ликвидировать. После прихода немцев эти хлопцы сначала вышли из подполья, один из них стал комендантом украинской милиции, а потом их должно было арестовать гестапо, и они снова ушли в подполье. А третий их односельчанин, который был членом ОУН, Степан Карабин, не убежал, так немцы его забрали в тюрьму в Краков, и куда он делся потом — неизвестно.