Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 33

П.М. — В прошлом году мне исполнилось девяносто. Я родился 23 августа 1922 года в селе Роговичи тогдашнего Гороховского уезда Волынского воеводства, а сейчас это Локачинский район Волынской области. Родители были крестьяне, в семье нас было пятеро — папа, мама и нас трое братьев. Старший брат Василий, 1920 года рождения, был членом ОУН. Я был средний, а младшего брата звали Алексей, он в подполье не был. Обоих моих братьев уже нет в живых. Василий был замучен гестаповцами в Горохове во время войны, а Алексей умер недавно — тут, во Владимире-Волынском.

Петр Мартынюк, январь 2013 года

Мой отец был 1888 года рождения, с 1914 года служил в царской армии, а после революции — в петлюровской. Там он заболел, а в то время его родители — дедушка, бабушка — были выселены в Екатеринославскую губернию. Это делалось по той причине, что в наших краях во время войны проходил фронт, и население выселяли на восток. Папа поехал к своим родителям и там они познакомились с моей мамой, ее семья тоже была выселена с Волыни. Они поженились, а в 1920 году приехали домой.

Мы держали лошадей и корову, а земли у нас было очень мало, всего полтора гектара, так что отец ходил по заработкам, занимался столярными работами, строил и перестраивал дома, хлева, сараи. При Польше у нас возникло много хуторов, и там каждый старался построиться, а моего отца приглашали на такие работы — он был специалист по строительству, имел инструменты. Строили все из дерева.

А.И. — Какая жизнь была при Польше?

П.М. — Хочу Вам сказать, что при Польше вроде была и демократия, но все равно поляки украинцев преследовали. Даже был такой момент — один мой знакомый закончил академию в Варшаве, но работы не мог найти нигде, потому что ему сказали: «Выкрестись на поляка, женись на полячке — тогда тебе дадут должность». Поэтому ему пришлось выкреститься на католика, жениться на полячке, и ему дали работу в гмине. Гмина — это был такой маленький район при Польше, на десять-пятнадцать сел. Центр нашей гмины был в селе Хоров.

Поляков в нашем селе было немного, жили мы с ними по-соседски, никаких конфликтов не было. Помогали друг другу в работе, даже кумовали — одним словом, мирились. Поляков Пилсудский наделил землей, они имели большие хозяйства и жили богаче украинцев.

Я закончил семь классов школы, все предметы преподавали на польском языке, учителя были поляки, и только раз в неделю был час украинского языка. И то, долгое время не было украинского преподавателя — занимали нас или работой, или пением. Еще час в неделю преподавали службу Божью, приходил священник. В школу ходили вместе украинцы и поляки, в нашем селе была только четырехклассная школа, а в соседнем селе Вилька-Шельвовская — пятиклассная, туда я ходил год. А шестой и седьмой классы ходил в школу в местечко Локачи.

А.И. — Существовало ли в то время в Роговичах и соседних селах оуновское подполье?

П.М. — Существовало, но я об этом ничего не знал. Я узнал об оуновском подполье только в 1941 году, когда прибыл из Львова. Мой брат Василий был членом ОУН с 1939 года, но мне он в этом не признавался.

А.И. — Предполагали ли Вы в 1939 году, что скоро начнется война, и Польша перестанет существовать?

П.М. — Ничего не предполагал, и даже не слышал никаких разговоров о таком. Долгое время мы даже не знали, что происходит на фронте. А папин брат, мой дядя, служил в польской армии. Он верхом приехал к нам, когда уже подходили немцы. Привязал коня в саду, спросил, нет ли у нас кого-то. От него мы узнали, что для поляков дело безнадежно. Поляки отступали, заходили в села, забирали у людей подводы — говорили, что польское войско шло на Румынию. Я помню, что бежали, в основном, офицеры со своими семьями.

А.И. — Помните момент, когда Вы впервые увидели Красную Армию?

П.М. — Помню. В селах пошли разговоры, что скоро придут наши братья, люди стали готовиться ко встрече Красной Армии. Мы все ждали, когда же и к нам в село придут. И тут приехал один человек, говорит: «Они уже в Шельвове!» А туда от нас три километра. Кто на велосипед сел, а кто пешком — и побежали в Шельвов встречать их. Туда пришли три советских танка, а остальные войска или конные, или пехота. Я посмотрел на них — солдаты страшно обшарпанные и в основном какие-то узбеки, не русские. Наши люди их обступили, цветы им несут. Одному офицеру подносят цветы, а он взял тот букет и его коню в зубы! Я это увидел и очень удивился — что это такое? Как дикари!

Был еще один случай. Я дружил с одним парнем из Вильки-Шельвовской. Я туда ходил в школу, а он возле школы жил, и я мог иногда у него переночевать. Это была семья Афанасиевых, они бедно жили, их отец был сапожник — шил сапоги и этим кормил семью. А когда пришли советы, он сразу повесил у себя дома портреты Богдана Хмельницкого и Шевченко. Но когда они зашли в хату, то увидели эти портреты и сразу старика арестовали! Забрали его в Локачи, люди ходили туда, подписывались за него и говорили, что это бедный человек, что он рад встречать советскую власть. И его все-таки выпустили — благодаря тому, что народ поручился, что он нигде не замешан. Просто человек был грамотный, читал книги, любил Шевченко и Богдана Хмельницкого. А советы считали, что это националист!