Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 32

Однажды привезли нескольких убитых повстанцев и еще нескольких живых. Но они ранены, кровь из них идет, головы разбиты. И нас, несколько человек, вывели, чтобы мы опознавали их. Я кое-кого узнала, но не показывала этого.

Я четыре раза становилась на очную ставку с той, что меня сдала. Она каждый раз говорила: «Спрашивайте. Она знает». Ее спрашивают: «А что она знает, ты можешь сказать?» — «Что-то знает, потому что она что-то им несла. Я не знаю, что именно она несла, но видела, что какие-то пакеты, и за ней шло два парня». Ей сказали: «Если все расскажешь, то тебя выпустят». Она рассказала все, что могла знать, но ей дали пятнадцать лет лагеря, как и мне — тоже сидела. Отсидела, а после лагеря домой не вернулась — из тех, что предали, мало кто потом приехал сюда. Но позже как-то заезжала сюда с мужем, и мы случайно встретились. «Ты на меня обижаешься?» — «А ты думала как? Я не могу на тебя смотреть». А ее муж говорит: «Ой-ой-ой, как тебя здесь встречают!» А как ее можно было встречать? Она продала нас человек пятнадцать… А сама долго прожила — лет пять назад мне говорили, что еще жива.

Меня очень крепко били, чтобы я призналась. Но я так и не призналась, не предала ни одного человека. Ни одного! И это знают мои односельчане, знают наши старые подпольщики, которые еще живут на этом свете. Присудили мне пятнадцать лет и отправили в лагерь. Везли нас в зэк-вагонах, за решеткой — напихали полный вагон, лежали рядами. И раненые девушки там были, и сильно избитые… Как же они ревели, Господи… Немного проехали, ставят нас в какой-то тупик и дают соленую тюльку — много дают, и кушать хочется. А жара страшная, девчата кричат: «Воды! Умираю, воды!» — «Замолчи! Замолчи, сволочь! Кому вы нужны?! Подыхайте тут!» Я это никогда не смогу забыть… Двое умерло только в моей камере… И кто знает, куда их там выбросили…

И так везли нас, куда хотели. Привезли в Красноярский край, там мы строили Красноярскую ТЭЦ, а в газетах писали, что комсомольцы работают. Были у нас такие носилки — на плечах проволока и сзади загнута. Накладывали туда груз и несли. Бывало такое, что люди просто падали от голода, от холода — падали и уже не вставали. Я Вам не могу передать, какой ужас мы пережили… Обувь не выдавали, так мы резали скаты и шили из них чуни. Пробивали две дырки, затягивали шнурком, а сверху обмотки. Бывает, идет девушка — чуни порваны, скручены проволокой, а она такая замученная, что только глазки блестят.

Я там пробыла пару лет, думала, что умру на этой ТЭЦ. Но однажды нас посадили на самосвал и куда-то повезли. Привезли на какую-то станцию, посадили в вагоны, и дня через три мы очутились в Кенгире, лагерь назывался «Спецстеплаг». Заводят нас в лагерь на развод, по пять человек. Все очень строго, конвой с овчарками, шаг вправо, шаг влево — стреляют. Мужчин повели в одну сторону, а нас в другую, и тут из колонны выходит один мужчина. Конвойный кричит: «Стой! Стой! Стрелять буду!» А он даже не бежит, а просто идет. Конвойный выстрелил, этот мужчина упал, собаки подбежали к нему, начали рвать. Подняли его, а у него нога прострелена. Забрали. Через пару месяцев устроили показательный суд, добавили ему срок, за то, что бежал. А он говорит: «Я не убегал. Я вышел, потому что больше не мог терпеть этих мук. Просто вышел, чтобы меня застрелили».

У нас там был туалет — в сарайчике такая яма, и над ней положены доски. И время от времени приезжал шофер на машине с бочкой, вычерпывал яму и вывозил это все. Один наш заключенный решил бежать, договорился с этим шофером, и тот привез ему такого толстого картона. Закрутили картон в трубу, поставили в бочку, он стал в эту трубу, а шофер заливает бочку. И как-то им удалось выехать из лагеря, заехали далеко. Но где-то дальше этого мужчину увидел конвойный с вышки, позвонил куда надо. Взяли обоих — и его, и шофера. А нас всех, кто работал на ближайшем объекте, завели в лагерь: «Ложись!» И мы все лежали, ждали, пока этого мужчину привезут. Потом был суд, обоих судили — тому мужчине добавили срок, а шоферу дали большой срок за то, что помог заключенному.

Работали мы в лагере очень тяжело — копали такие глубокие траншеи, что когда смотришь вниз, то человека там и не видно! Начиналось от дна — в земле вырублена одна ступенька, потом над ней вторая ступенька, потом третья, четвертая, пятая и так далее. И зэки вручную, лопатами выбрасывали землю наверх — со ступеньки на ступеньку. Мы даже не знали, что это за траншеи и для чего они нужны. Там люди и погибали. Однажды при мне упала одна наша литовка — сломала позвоночник и там же умерла.

Литовцев у нас было очень много — почти столько же, сколько и украинцев. Мы с ними имели хорошие отношения, они нас очень любили. Я даже литовский язык выучила, хорошо говорила. В лагере дружила с одной литовкой, звали ее Регина. Когда мы освободились, то много лет переписывались, один раз я ездила к ней в Литву. Литовцы нас очень уважали, помогали сильно — им передавали хорошие посылки, так они всегда делились с нами. Потом их много погибло во время восстания.

Я Вам больше скажу, через некоторое время подружились даже политические с «бытовиками». Помогали друг другу выжить. Условия же были страшные, мы годами не видели ни яблока, ни сливки, ни овощей. Все страдали цингой — у людей зубы выпадали, лица были красные. Только на улицу выйдешь — лицо сразу печет. А ноги и днем, и ночью жаром горели!

Мне в Кенгире очень повезло — где-то через полгода я попала работать в больницу. И работала на совесть — уже если сделаю работу, то видно, что медсестра делала, а не кто попало. У меня женщины даже рожали в лагере — не знаю, как они там беременели, но роды я принимала. Очень помогли те медицинские курсы, которые я прошла в УПА, в Пустомытском лесу — знала как перевязать, как кровь остановить. Если бы не эта больница, я бы не выжила — уже доходила на «общих» работах.

А.И. — Вы участвовали в Кенгирском восстании?

Д.Л. — Да мы все там участвовали… Люди не выдержали этого издевательства и устроили восстание. Нет сил вспоминать, как нас танками давили… Я же видела все это, подбирала раненых. У одного парня кусок живота был вырван, я его дотащила до больницы, а врач кричит: «Даша, держите его, держите!» Я держу, врач делает перевязку, а из этого парня просто вылазит мясо и кровь. При мне он и умер… На всю жизнь хватило этого кошмара, что был в Кенгире… Люди карабкались на бараки, кто падал — тот под танк попадал… Пятьсот-шестьсот человек искромсали. А потом машины подъезжали, и кто был жив, тех забирали, куда-то вывозили — наверное, в другой лагерь.

В лагерях я отбыла тринадцать лет, в 1957 году вернулась домой. Меня оттуда привезли две медсестры, потому что я сама уже не могла идти. Провели до Гощи, а в село меня привез один знакомый парень из Мизоча, Миша его звали. Вернулась в село калекой, даже мама меня не узнала. Здоровье было навсегда подорвано после лагеря, но спасибо родственникам — они меня немного подлечили.

А.И. — Как сложилась Ваша жизнь после освобождения?

Д.Л. — Жила в Ровно, работала на неплохой работе в ателье.

А.И. — Как удалось устроиться?

Д.Л. — Очень тяжело было, меня три года не прописывали. Я поехала в Омск к подруге, пожила у нее немного, а потом вернулась в Ровно, нашла тут одну родственницу. Она говорит: «Не может быть, чтобы ты прожила здесь три года и не прописалась. Иди в милицию и скажи, что потеряла паспорт, чтобы выдали новый». Пришла я туда, а начальник милиции кричит: «Врешь, блядь бендеровская! Есть у тебя паспорт! Уезжай откуда приехала! Не пропишем тебя никогда!» Не прописывали меня и все! А если не прописана, то и работы нет. Поехала я во Львов к друзьям, там немножко побыла, вернулась опять сюда и все-таки сделала себе ровенский паспорт — знакомые помогли. А потом уже устроилась на работу в ателье и там работала до пенсии. Вышла замуж за Петра Лещака — он был родом из Ивано-Франковской области, в сороковые годы помогал УПА. Был настоящим патриотом Украины, патриотом с большой буквы, и ему очень повезло — в лагерях не сидел. Мы с ним удочерили девочку-сироту, вырастили.