Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 31

А.И. — Помните свой первый бой?

Д.Л. — Ой, не забуду никогда! В начале 1944 года я попала в бой — против НКВД. Обложили, окружили нас в Пустомытском лесу. У нас было несколько тяжелораненых, и мне поручили раненого, ему пуля прошла через колено. А я ж молоденькая, семнадцати лет еще не исполнилось… Но знала что делать — сначала надо остановить кровь. Остановила кровь, а дальше надо его тащить вглубь леса, и я тащила — сама, потому что бой продолжался, нашим было не до этого. Пули пролетали прямо возле головы, не знаю, как осталась жива. Тащила, сколько могла… Добрались до такого насыпанного кургана, там мы имели убежище, и в нем уже сидели наши ребята. Затаскиваем раненого туда. Пока нашли врача… Когда бой немного утих, то кто-то привел врача, стали опять делать парню перевязку, а ему ужасно больно, нога стала пухнуть. И надо его везти или в Гощу, или в Тучин, потому что мы не имели таких врачей, чтобы могли ему помочь — у него кости были раздроблены. Это был молодой парень — может, лет двадцать. Как его звали, даже не знаю, он сказал, что Петр, а настоящее ли это имя — неизвестно. Через пару дней переправляем его в село Малетин, там жили одни мои друзья. И я у них во дворе положила его в укрытие, наложила сверху хвороста. Ну и опять стала тайно просить людей: «Такое и такое дело, прошу, чтобы вы помогли мне». «А где же он?» Я рассказала, они согласились помочь. И мы этого парня переодели в женщину, переправили на Малетинский хутор, а там у людей положили в запечке. И я лечила его дальше, уже опухоль начала спадать. Поехала в Гощу к Пивовару, взяла лекарства, которые он мне мог выделить. И он говорит: «Везите парня в Гощу, если раздроблена нога!» Вернулась я на хутор, стала просить парня: «Давай возьмем коней, поедем в Гощу или в Тучин, будем там лечить». А он говорит: «Как я туда поеду? Там гарнизоны стоят… Все равно меня там растерзают, все равно меня уничтожат. Я этих мук не выдержу». Пару месяцев он пожил и умер… Собрались люди, и похоронили мы его в Пустомытах на кладбище — ночью привезли туда, выкопали яму… Лет десять назад мы с нашим депутатом Олексиюком поехали туда, и я показала, где этот парень похоронен. Поставили памятник, потому что там хоронили многих наших хлопцев.

А.И. — Сотня прорвалась из окружения?

Д.Л. — Прорвалась! Они ушли в Березновский район, я там позже к ним присоединилась. А некоторые повстанцы выходили самостоятельно, и знаете что — им сильно люди помогли! Народ был очень сознательный — видели, что беда пришла, и помогали, прятали хлопцев как могли. Люди очень много нам помогали, очень! Я помню многих людей, которые возили какие-то дрова, ветки, и под этими ветками прятали пару человек.

Потом выяснилось, что энкаведистов на сотню навели «стрибки» из соседнего села — местные. Продались советам, пошли к ним на службу. Этот бой произошел из-за них. Наши ребята из ОУН устроили им за это кару Божью — порезали их, постреляли. Я все это видела, потом очень тяжело переживала, долго не могла спать.

Когда пришла на Березновщину, то мне там меньше людей было знакомо, хуже знала местность. Но ничего не поделаешь, пришлось организовывать помощь на местах, очень много шила, очень много собирала. Сотни сильно нуждались в продуктах, и я постоянно что-то просила у людей — то какого-то сала дадут, то хлеба, а мы из него сухарей насушим. Бинты собирали, лекарства, и все это отправляли в сотни.

Еще я работала связной — и у себя в районе, и на Березновщине. Носила грипсы — это такие зашифрованные записочки, очень тонко написанные, я еще удивлялась, как это можно так мелко написать. Грипс имел размер меньше, чем сантиметр на сантиметр, но от него порой зависело большое дело — кто что должен сделать, куда пойти. Мы имели точки, куда их передавали — например, дупло где-то в дереве в лесу. Иногда передавали из рук в руки, напрямую. А носили грипс так: запаивали в клееночку и клали в рот, чтобы можно было проглотить его, не допустить, чтобы он попал кому-то в руки. Занести грипс куда надо — это обязательно! Не дай Бог я бы не занесла, могли и расстрелять. У «Клима Савура» (краевого руководителя ОУН на Северо-Западных Украинских Землях — прим. А.И.) был приказ: «За измену и раскрытие документов предать смерти». Если видишь, что можешь попасть в руки врагу, то ты должен сделать все, чтобы уничтожить записку — разжевать, проглотить.

А.И. — У Вас бывали такие случаи?

Д.Л. — Нет, мне как-то не довелось. Я всегда приносила в то дупло и в те руки, что надо. В 1943 году бывало такое, что по дороге останавливали немцы. Я говорила, что иду к родственникам, называла место, имена этих людей. Всегда знала, какие имена назвать, чтобы они при необходимости подтвердили, что я их родственница. Ну Вы сами понимаете, они не были мне родственниками, все это делалось для конспирации. Слава Господу, что я все грипсы доносила по назначению. Не дай Бог, за мной что-то заметили бы — все, разорвали бы меня на куски! Наши разорвали бы! Я же видела казненных людей — тех, которые предали. Не хочу об этом вспоминать, но это же делалось на моих глазах! И этих людей не расстреливали, потому что жалели патрона — просто резали и все. Я как-то спросила: «Зачем вы это делаете?» «А что нам делать? У нас тюрьмы нет».

Ближе к весне меня отправили обратно в Гощанский район. Пришла домой, а тут с Березновщины приезжает на лошади человек и говорит: «Вы должны добраться до такого-то села, зайти в такой-то дом. Там Ваш брат Василий лежит, у него сильная температура. Он мало того, что ранен, да еще и заболел тифом». Пошли мы туда вместе с мамой, нашли брата. Он был несильно ранен — мякоть прострелена на ноге. Ну, что делать, перевязали Василия. Еще там одна бабка жила, травы носила ему, промывала рану. Мама осталась там ухаживать за братом, а я их оставляю и иду по своим делам — мне дали задание нести грипс к нам в Гощанский район. Добралась благополучно.

В тюрьму я попала весной 1944 года. Меня выдала одна девушка из нашего села, которая тоже сотрудничала с УПА, но сдалась. Как-то утром мы с двумя хлопцами вынесли оружие из тайника (у моего отца во дворе держали оружие), упаковали его, положили на подводу под навоз. Я взяла одну упаковку, несу к подводе, а эта девушка заходит к нам во двор. Я даже не спросила, почему она зашла — подумала, что, может, наши ее прислали. Она увидела, что я что-то несу и тут же за мной вышла, а потом куда-то ушла. Оружие я завезла к одним доверенным людям — они возили навоз на поле и там сбрасывали в кучи. Эти люди сказали мне, чтобы я отвезла оружие на поле и там спрятала под навозом. Я так и сделала.

Через пару дней иду я на задание — должна была забрать грипс. Возле села Мощоны есть такая колония Дуброва, там росли вербы в ряд, и возле одной высокой вербы была наша явка. Уже почти подошла к тому месту, и тут едет подвода, а на ней сидят энкаведисты и две моих знакомых девушки из села Красноселье. А я шла вроде как к тетке своей, несла капусту, ничего такого при себе не имела, думаю: «Не буду бежать, им не к чему придраться». Подъехали ко мне: «Садись!» Что мне делать? Сажусь к ним. «Ну поговорим немножко, поговорим». Заехали на Дуброву, забрали там еще такую Олю Строинскую и прямо в Гощу. Все! И так я очутилась в КГБ… Ну а в Гоще уже выбивали признание, что я была в УПА… Били страшно, и не только меня. Нас всех — девушек, молодых ребят били как могли! Когда теряла сознание, то водой отливали… Следователи били так, что у меня глаз не было видно, губы были разбиты, теряла слух. Оно потом проявилось, через много лет — сейчас плохо слышу. Детей у меня нет, потому что в живот били ногами… Господи, а ноги мне так побили, что страшно было смотреть! Допрашивали меня два мордоворота — Лубенников и Крутунов. Какими словами они меня только не обзывали — я никогда и не слышала такого слова, такого мата! А Лубенников как стал меня избивать ногами! Потом видит, что уже добивает, у меня изо рта кровь идет. Пришел один «стрибок», говорит: «Они тебя прибили, забили совсем!» И они меня водой отливали, а потом, когда я пришла в себя, опять посадили на стул. Крутунов говорит: «Что, бендеровка, обосралась, да?» Уже в пятидесятых годах его кто-то пристрелил тут в Ровно — на кладбище в Грабнике.