Стальной корабль, железный экипаж. Воспоминания матроса немецкой подводной лодки U­505. 1941—1945 - Ганс Якоб Гёбелер Страница 25

Когда занялся рассвет 11 октября, мы заметили паруса на западе. Держась на перископной глубине, мы подкрались к судну, чтобы получше рассмотреть его. Палуба судна, которое было, по всей видимости, португальским, была загромождена пробковыми шарами для рыбацких сетей. После случая с Roamar у нас уже не было никакого желания связываться с другим парусным судном. Мы оставили его в покое, даже не став проверять его груз на контрабанду.

К концу второй недели плавания мы вышли из опасной зоны Бискайского залива и углубились в просторы Атлантики. За нами фосфоресцировала длинная кильватерная полоса, но наш верный Metox давал нам возможность быть более расслабленными, чем в предыдущих походах.

Утром 15-го числа мне было поручено выполнение одной из самых мерзких обязанностей, которые могут выпасть на долю оператора центрального поста управления: выбрать гнилой картофель из мешков с провизией, которые буквально загромождали каждый свободный квадратный сантиметр центрального поста. Вонь черной гнилой картошки смешивалась с «ароматами» тухлых яиц, выхлопных газов дизелей, дизельного топлива и застоявшейся трюмной воды, создавая адский букет, который я никогда не забуду. После нескольких недель такой работы человек обычно привыкал к таким запахам, но они вдобавок пропитывали всю его одежду.

Я пытался забыть эти мерзкие запахи, поднимаясь на мостик и наслаждаясь куревом, но на борту был только один сорт сигарет: ужасного вкуса Jan Maats. Собираясь в Лорьяне, мы могли запастись любым из хороших сортов сигарет вроде Antikah, Memphis и Gold Dollar. Но по какой-то причине вы не можете ощутить вкус табака, когда курите хорошую сигарету в море. Возможно, что довольно частые изменения давления при погружениях и всплытиях, воздействие морской соли влияли на табак лучших сортов; мы этого так и не поняли. Мы знали только следующее: спустя две недели плавания гнусные маленькие Jan Maats остаются единственными сигаретами, которые сохраняют вкус табака. Весь ужас заключался в том, что этот вкус был совершенно отвратительным! Курить их приходилось следующим образом: курильщик должен был вынуть понюшку табаку из конца сигареты (в те дни сигареты не имели фильтров) и, зажав ее между большим и указательным пальцами, затягиваться дымом через нее, чтобы отбить буквально тошнотворный запах. Наши мнения по поводу того, что мерзостнее, разделились – половина экипажа стояла за Jan Maats, а половина – за гнилую картошку.

Читателю, возможно, покажется недостойным читать о таких заботящих нас мелочах, как связанные с цветами суеверия или вкус сигарет, но во время долгих перерывов между атаками на подводной лодке нет ничего другого, что занимало бы мышление экипажа. Если вы возьмете пятьдесят человек, затолкнете их в узкий стальной цилиндр, как сардины в банку, без всякой возможности уединиться, и полностью изолируете их от остального мира, самые незначительные вещи, вроде описанных, приобретут важнейшее значение. Это происходит подобно тому, как любая сплетня в маленьком городе, даже о самых незначительных вещах, оказывается в фокусе интенсивного интереса. Разговоры об этих вещах кочуют туда и сюда, курсируют от носа до кормы и обретают все большую интенсивность с каждым рассказом. Ничтожное удовольствие, такое как курение сигареты из хорошего табака, оказывается самой важной вещью для одинокого молодого моряка на корабле посередине океана. Только когда раздается приказ стоять по боевому расписанию, все эти незначительные вещи сжимаются до их истинного значения.

20 октября мы получили радиограмму, содержавшую хорошие новости для капитан-лейтенанта Чеха, но ужасные для всего остального экипажа: нашему старшему механику Фёрстеру было приказано перейти в море на другую подводную лодку. Таким образом, был устранен последний из старших офицеров прежнего экипажа капитан-лейтенанта Лёве. Спустя два дня, сразу же после захода солнца, мы встретились в море с U-514, чтобы осуществить переход. Наше прощание с Фёрстером было вполне трогательным, хотя никто из нас не осмелился выразить ему всю глубину наших чувств в присутствии офицеров Чеха. Через полтора часа U-514 исчезла из виду, унося с собой того, кого капитан-лейтенант Чех считал последним остатком сопротивления своему авторитету на борту лодки. Несколько дней океан штормило, как будто Нептун был недоволен последним поворотом событий.

С уходом Фёрстера Чех и его помощник Тило Боде стали еще больше тиранить нас. Мы в общем-то не были особенно против постоянных практических упражнений; в конце концов, доскональное знание своих обязанностей всегда было лучшей гарантией и залогом выживания на войне. Вскоре мы побили наш собственный рекорд по скорости выполнения упражнений и были искренне горды этим. Но Чех, казалось, никогда не был удовлетворен, он даже не признал наше мастерство. Вместо этого его домогательства только усилились. Теперь недостаточно было быть мастером своих дел, каждый член экипажа должен был справляться с бесконечным потоком других обязанностей, большинство из которых требовалось для того, чтобы человек был «занят работой».

Самая раздражавшая меня обязанность, которую я испытал за это время, было прислуживание офицерам во время приема пищи. Человек со стороны мог подумать, что они обедают в каком-нибудь шикарном ресторане Парижа, глядя на то, как надменно они возвращают еду на камбуз как якобы неудовлетворительную. Ты должен был слушать их постоянные глумливые жалобы, ни словом не возражать и произносить только: «Так точно, герр такой-то». И горе тому моряку, который не стоял все время по стойке «смирно», пока они ели свои блюда! Пару раз мне приходилось ползать в брюхе лодки, очищая трюм, за совершение столь серьезного нарушения. Подобное наказание было особенно неприятным тем, что я, а порой даже наш кок Тони Керн не успевали поесть и ложились спать голодными из-за этих дополнительных обязанностей официантов.

К началу ноября мы прибыли в отведенный нам район патрулирования у побережья Южной Америки. Нам было приказано прочесывать узкий пролив Бока-де-ла-Сьерне между Тринидадом и побережьем Венесуэлы, концентрируя наши усилия на любых танкерах, везущих нефть из устья реки Ориноко. Вспоминая мощнейшие взрывы и пожары, произошедшие в результате нашей предыдущей атаки на танкер, мы надеялись устроить отличный фейерверк для местных крестьян, живущих, как мы заметили, вдоль побережья.

Хотя наступила уже поздняя осень, вода и воздух оставались невыносимо жаркими. Конденсат, постоянно капавший на нас, был нашим единственным спасением от этой жары. От воздействия достойной сауны жары внутри лодки и постоянных мучений от офицеров наши нервы истрепались и страсти стали разгораться. Ребята ссорились, чаще всего из-за ничего, а затем начиналось махание кулаками. Обычно это заканчивалось через пару секунд, после чего только что дравшиеся пускались в смех и соглашались забыть об этом идиотском эпизоде. Было ясно, что нам надо идти в бой, чтобы занять наши умы действительными проблемами. В противоположность ожиданиям, однако, движения вражеских судов через залив не было. Мы сутками просиживали в нашей стальной раскаленной скороварке, ожидая цели, которые никак не появлялись.

Моим любимым времяпрепровождением в этот период затишья в действиях было исподтишка следить за тем, как недавно пришедший к нам новый старший механик Хаузер прихорашивается в офицерских кругах. Вскорости мы дали ему кличку Енот за его постоянную возню с растительностью на своем лице. Он часами готов был сидеть перед зеркалом, расчесывая, подстригая и выщипывая свою хилую маленькую бороденку, отчаянно пытаясь придать себе вид бывалого «морского волка». Когда же он считал, что привел ее в идеальное состояние, то начинал корчить перед зеркалом различные гримасы и авторитетное выражение лица. Разумеется, ему и в голову не приходило, что эти его тренировки мог видеть кто угодно сквозь приоткрытый люк в переборке, ведущий в центральный пост.