Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон Страница 25

Остается выяснить, может ли цивилизационный подход что-либо добавить к слабой программе, как она определена Александером и Смитом, и тем самым, возможно, сделать ее более интегральной частью социологического дискурса о культуре. Это не имеет такого же центрального значения, как вопросы, относящиеся к сильной программе; последующие комментарии лишь указывают на некоторые исходные точки для дальнейшего обсуждения. Согласно Александеру и Смиту, «говорить о социологии культуры [в смысле слабой программы] значит заявлять, что источник любых объяснений кроется в изучении „жестких“ переменных социальной структуры, так что упорядоченные смысловые комплексы превращаются в надстройки и идеологии, приводимые в движение этими более „реальными“ и осязаемыми социальными силами; культура же более или менее ограничена участием в воспроизводстве социальных отношений» ⁶⁸.

Мы можем ориентировочно идентифицировать эти предположительно более реальные факторы как экономические и политические. Если социология культуры рассматривает их как независимые переменные, а культуру как зависимую, то она столь же несовместима с цивилизационным подходом, как и с сильной программой Александера и Смита. Культурные определения участвуют в формировании экономической и политической сфер. Но если мы допускаем возможность того, что некоторые культурные определения могут быть совместимы с автономной политической и экономической динамикой (которой культурные условия и ресурсы в таком случае до некоторой степени подчинены) или даже благоприятствовать ей, то модифицированная версия слабой программы может предстать частью цивилизационного подхода. Более того, существует классический прецедент такой линии аргументации. Когда Макс Вебер описывает долговременную трансформацию современного капитализма от экономического строя, поддерживаемого этическими обязательствами религиозного происхождения, до самовоспроизводящейся системы, он указывает на процесс, транслирующий культурные ориентации в экономические механизмы. По мере развертывания веберовского проекта формируется более сложный взгляд и на возникновение, и на последующее развитие современного капитализма, но поглощение культурных источников рационализированной экономической машинерией сохраняет центральное значение, и в то же время аналогичная тенденция возникает в политической сфере. Бюрократический аппарат, который оказывается существенным компонентом капитализма и потенциальной угрозой для него, также является продуктом множественных исторических сил, включая культурные паттерны. Не углубляясь в специфику веберовского незавершенного и дискуссионного анализа этих двух тем, мы можем рассматривать основные линии этого анализа как предвосхищение идей, которые следует проверить на более общем уровне.

Допущение автономной экономической и политической динамики предполагает понятия богатства и власти, связанные с культурой, но несводимые к ней. Я обсуждал эту тройственную концептуальную схему в другом месте ⁶⁹ и не могу повторять это в рамках данной статьи; достаточно указать на то, что обе категории должны быть определены с отсылкой к антропологическим измерениям, которые допускают дальнейшие спецификации. Богатство связано с удовлетворением человеческих потребностей и сопутствующим развитием человеческих способностей, что порождает новые потребности. Динамика, связанная с этим аспектом человеческого существования, требует символизации (репрезентации «абстрактного богатства», согласно марксистской терминологии, не ограничиваются капиталистическими обществами), и разнообразие символов – в сочетании с другими факторами – способствует различным способам накопления. Технический прогресс, расширение торговли и капиталистическое развитие (в широком веберовском смысле, включающем как модерные, так и домодерные версии) являются важнейшими историческими тенденциями в данной сфере. Что касается власти, первым шагом, по-видимому, является преодоление разрыва между определениями, которые подчеркивают трансформирующую способность человеческого действия, и теми, что понимают власть в терминах асимметричных отношений между акторами. Переплетение обоих аспектов порождает сложные формации, выделяемые реляционными концепциями власти (от Элиаса до Фуко). И по мере того, как категория власти расширяется для описания этой сложности, ее открытость к культурным определениям становится более очевидной. «Культурная пластичность власти», как это иногда называли, сегодня широко признана; оборотной стороной здесь является то, что некоторые виды пластичности могут в большей степени, чем другие, способствовать устойчивой и автономной динамике властных структур.

В заключение краткий обзор укажет пути трансляции этих общих положений в специфические задачи цивилизационного анализа. Список можно начать с развития, внутреннего для цивилизаций, но тем не менее иллюстрирующего кросс-цивилизационные тенденции, которые в каждом случае вызывают изменения, воздействующие на всю структуру. Недавние исследования выделяют «экономический расцвет», если использовать термин Джека Голдстоуна, который наблюдался в различных домодерных обществах: от греко-римского мира до империи Цин (включавшей синтез китайской и центральноазиатской имперских традиций в XVII–XIX веках). Специфические черты таких процессов отражают культурные и институциональные контексты, но некоторые фундаментальные кросс-культурные механизмы сохраняют центральное значение для любых исследований в данной сфере. Наряду с проанализированными Норбертом Элиасом элементарными структурами государственности – двойной монополией на налогообложение и средства насилия – следует учитывать и другие способы концентрации властных ресурсов.