Цивилизационные паттерны и исторические процессы - Йохан Арнасон Страница 24

Третий шаг в построении сильной программы начинается с аргументации в пользу структуралистской – или по меньшей мере дружественной структурализму – версии герменевтики. Для Александера и Смита исходной точкой служит «попытка понять культуру не просто как текст (à la Гирц), но как текст, основанный на знаках и символах, находящихся в упорядоченных отношениях друг с другом» ⁶². Эта общая линия связана с прорывами структурной лингвистики и расширением лингвистических моделей, осуществленным Леви-Строссом. Ее значение для объяснительных целей программы является двойственным: она позволяет рассматривать культуру как столь же объективную структуру, «что и любой более материальный социальный факт» ⁶³, и это расчищает путь для создания общих теорий; структурные паттерны могут транслироваться в формальные модели, применимые поверх культурных границ. Однако в данном пункте сильная программа не следует линии, которая кажется особенно заманчивой. В той мере, в какой структуралистские тенденции привели к формированию собственных объяснительных моделей, основной акцент делался на абстрактной системной логике. Александер и Смит считают такие конструкции тупиком; их идея культурсоциологии не является культуралистской альтернативой вдохновленным Альтюссером и Фуко моделям, в центре которых – экономика или отношения власти. Их объяснительный подход призван удовлетворить «жесткие и скептические требования ясности каузальных связей» и «укоренить причинность в непосредственных акторах и способах действия» ⁶⁴. Акцент на «непосредственных акторах» не оставляет сомнений относительно основной цели: вовлечение культуры в действие является ключевой связью между объясняющим и объясняемым. Это не должно предполагать исключительный фокус на индивидуальных акторах. В заключительной части статьи Александера и Смита упоминаются «институты и процессы, отражающие культурные тексты» ⁶⁵. Тем самым сохраняется связь с дюркгеймианством, но с оговоркой, что социальный мир должен быть расшифрован как сеть действий, пронизанных сетью культурных смыслов.

Подводя итог основным моментам, можно сказать, что эта часть сильной программы предполагает плавный переход от интерпретации – или понимания – к объяснению. Герменевтический горизонт, как мы видели, определяется в очень широких культурных терминах, без каких-либо уступок психологическому редукционизму. Но интерпретация культуры в конечном итоге является лишь прелюдией к причинному объяснению, которое призвано завершить программу. Что касается значения этого заключительного шага, требование каузальной ясности не определяется какой-либо ссылкой на спорный статус понятия причинности. Дискуссия между сторонниками номологической концепции причинности в духе Юма и теми, кто отстаивает идею объективной причинности, является сегодня более открытой, чем это было в прошлом. Ссылки на «непосредственное влияние», кажется, свидетельствуют о симпатии ко второй точке зрения, но этот вопрос не ставится. Остается неясным также, как новый акцент на культуре в объяснении человеческого действия мог бы интегрировать модели, основанные на мотивации, интенциональности и практическом разуме. Коротко говоря, ключевые вопросы не просто остаются без ответа, но вообще не задаются.

Нижеследующие размышления на тему цивилизации не претендуют на то, чтобы дать ответ на эти вопросы; они лишь призваны подчеркнуть связи, которые не столь заметны с позиций стандартного подхода культурсоциологии. Краткий взгляд на работы Леви-Стросса и дальнейшее использование его модели могут наилучшим образом направить эти размышления. Хотя Александер и Смит приписывают ему важную роль в обосновании автономии культуры, нет сомнения в том, что он понимал собственный проект совсем иначе: его задачей было продемонстрировать первичность и вездесущность бессознательного. Это была, если следовать его автобиографическим указаниям, новая версия «геологической» модели в гуманитарных науках (то есть объяснения явлений путем раскрытия их глубинных оснований), примером чего служили идеи Маркса и Фрейда, и в то же время попытка вытеснить эти две доминирующие версии (она могла бы быть описана как усовершенствование герменевтики подозрения). Смысл как таковой должен был быть сведен к лежащим на поверхности результатам комбинаций, действующих на уровне, где вопрос о смысле не мог быть поставлен, и в конечном итоге сводиться к элементам бессознательного. С другой стороны, попытки распространить эту редукционистскую стратегию на несколько сфер исследования в гуманитарных науках привели Леви-Стросса к созданию более сложных паттернов, что имело тревожные последствия для первоначальной модели. «Мифологемы», которые фигурируют в его сравнительном анализе мифов, представляют собой наделенные смыслом единицы, связанные между собой. На этом уровне его примеру могут следовать ученые, которые не обязательно принимают его утверждения о бессознательном.

Один из примеров продуктивного структурного анализа, лишенного структуралистских догм, не упомянут Александером и Смитом. Работы Жана-Пьера Вернана и Пьера Видаль-Наке о греческой мифологии непосредственно вдохновлены трудами Леви-Стросса, но не зависят от его основных антропологических предпосылок. Гибкость и автономия их подхода подтверждаются его распространением на другие аспекты греческой культуры, особенно трагедию и философскую мысль. Эволюционирующая версия структурного анализа тем самым служит изучению воображаемого целой цивилизации, и можно указать на близость с темами и подходами, более знакомыми последователям цивилизационного анализа. Соответствующим образом адаптированный структурный метод может помочь прояснению давно признаваемой, но все еще недостаточно теоретизированной роли, которую конфигурации основных понятий играют в конституировании цивилизаций. На более фундаментальном уровне расширяющееся признание идеи о том, что цивилизационные способы артикуляции мира основаны на различных сочетаниях повторяющихся понятий, а не на отдельных и взаимоисключающих значениях, открывает новые пути для структурных подходов за рамками структурализма.

Вопросы, подразумеваемые третьей частью сильной программы, должны относиться к трем основным проблемам: соотношению между пониманием и объяснением (интерпретация текстов и культуры, рассматриваемой как текст, берется в качестве парадигмальной формы понимания); сфокусированности на действии и обосновании ссылки на комплексных действующих лиц; наконец, роли причинности в объяснении. Все эти проблемы связаны с длительными спорами, выходящими далеко за рамки цивилизационных исследований, и они не могут быть здесь подробно рассмотрены. Что касается первого вопроса, те, кто принимает сильную программу культурсоциологии – или склоняется к сходным взглядам с иных позиций, – легко согласятся, что дискуссии до сих пор не привели к созданию убедительного редукционистского подхода к пониманию, будь то простой вариант объяснения либо особая процедура, связанная с объяснительными целями. С другой стороны, исключительная ассоциация понимания с гуманитарными науками, а объяснения – с естественными науками оказывается несостоятельной. Единственной возможной альтернативой является разделение различных комбинаций обоих этих аспектов с каждой из сторон. Но следует добавить, что по крайней мере в случае гуманитарных наук (это менее очевидно в другой основной области научного исследования) отношение между пониманием и объяснением изменяется со смещением рамок, которые преобладают на сменяющих друг друга стадиях (и снова анализ этих трансформаций, предложенный Рикёром ⁶⁶, следует выделить как особенно глубокий). Специфические последствия цивилизационного подхода прежде всего способствуют более широким контекстам понимания и на общем уровне (в отношении масштабных и длительных констелляций смысла, определяющих цивилизации), и на уровне отдельных перспектив, послуживших возрождению цивилизационного подхода. Трансформации осевого времени должны рассматриваться как примеры творческих инноваций, чьи доступные для понимания изменения смыслов выходят далеко за пределы связей, которые могут быть использованы в целях объяснения. Более того, сложность, длительность существования и интерпретативный потенциал традиций, основанных на осевых источниках, делают их иллюстрацией герменевтического принципа, наиболее ясно сформулированного Гадамером, согласно которому смысл разворачивается способами, несводимыми к интенциональному действию.