Мистика русского православия - Роман Багдасаров Страница 22

Итак, если во вселенской Скинии рай располагался на крайнем Востоке, то чему отвечал он в душевно-телесной храмине делателя молитвы?

На фронтисписе Фроловской псалтири XIV века ²⁸ из Новгорода показаны две человеческие фигуры, выступающие справа и слева за границы некоего храма, но продолжающие стоять на поверхности земли. Маленькие модели того же храма они воздевают к небу. Это символы внутренних клетей, которые «делатели» молят освятить свыше. Домики напоминают важнейший орган тела (по средневековым воззрениям) — сердце, ибо его надлежало очистить прежде всего. «Даждь ми, сыне, твое сердце» (Прит.

Синхронистичностъ шкал времени на примере системы планет по «Кругу миротворному». XVII в.

23: 26) — звучал призыв к христианину от Отца Небесного. Сердце хранили как место, куда обещал войти стучащийся в двери души Господь, где складывала святые слова Богоматерь (Лк. 2: 19–51). «Храм не в брёвнах, а в рёбрах», — до сих пор говорят в народе.

Многие духовные песнопения, исполнявшиеся благочестивыми верующими в дополнение к обязательному правилу, сжато описывают процесс преображения внутренней клети:

Душе моя, решись усердно Труд покаянья совершать И Тройце Всесвятой старайся Внутрь сердца храм любви создать.

(Покаянная песня в Великий пост);

Душе моя! убойся:

Ты страшного Судью

Фронтиспис Фроловской псалтири. Новгород Великий. XIV в.: а) общий вид; б) «дечатели» с изображениями духовных «храмин»

Сама ввести желаешь В клеть бедную свою.

[Великопостная песня на тему гостеприимства праведного Закхея];

Мой разум в клети сердца,

Владыко, заключи И совершать молитвы С любовью научи…

А если ум устанет

Жить в сердце, внутрь груди,

Тогда его, Владыко,

Ты в сердце Сам вводи (Молитва ко Пресвятой Троице);

Вначале долго пребывать Уму в сердечной клети трудно,

Его насильно возвращать Внутрь сердца для молитвы нужно.

Но с Божьей помощью ум сам От частых в сердце нисхождений Возлюбит свой сердечный храм Для непрестанных песнопений…

Потом во храме сердца ум Возлюбит сам творить моленья И будет в сердце пребывать Охотно и без принужденья…

И, наконец, в душе простой Христово Царствие явится,

И Сам Бог в Троице Пресвятой Навеки в сердце воцарится (О молитве умной-сердечной);

Разум престанет уж суетиться В грешном сем мире полном тревог:

Он в клети сердца весь погрузится, —

Цель его мыслей: Трисвятый Бог

(Воспоминание о минувшей жизни и воззвание к душе).

Посвящая своё сердце Богу, верующий словно отрезал от себя страсти и порождённые ими желания. На смену обрезанию крайней плоти в Новом Завете пришло «обрезание сердца». В «мире сем» сердцу по-прежнему угрожал плен нечистых помыслов. Чтобы внутренняя работа принесла плоды, мало затвориться в храмине души, необходимо было найти реальную точку опоры, над которой падшее естество не имело бы власти. Эту точку в аскетизме воплощала сердечная молитва — неподверженное разрыву звено, которое даже грешника соединяет с Творцом. Созерцание вещей при свете умно-сердечной молитвы даёт возможность видеть их в свете вечности. Молитва была тем крайним Востоком микрокосма, заветной пристанью, куда ищущий направляет свою душевную ладью, к чему обретший прилепляется всеми чувствами. «Мореходец, пока плавает среди моря, смотрит на звёзды и по звёздам исправляет корабль, пока не достигнет пристани: а монах взирает на молитву, потому что она исправляет его самого, и направляет шествие его… (Исаак Сирин).

Границы личной, во всех смыслах «привременной», жизни совпадали со стенами вселенской камеры, сотканными из взметнувшихся волн «моря житейского». Ухитрившись раздвинуть их, делатель открывал сокровенный сад (именно это обозначает в русском языке «рай»), где обитают блаженные рахманы. Из Эдема тянется лествица и к «мысленному раю». Тот же, кто сумел взойти по ней, обретает святость, ускоряя наступление Небесного Царства, обещанного миру Спасителем.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Фроловская Псалтирь, Борис Рыбаков и «стригольники»

Современным исследователям, составившим своё представление о православии по академическому богословию последних двух столетий, когда оно прочно стало на рельсы позитивизма, часто кажется, что многие элементы православной веры Древней Руси «противоречат доктрине». Отсюда, с одной стороны, делается вывод о мнимых антиномиях внутри православной традиции, либо данные элементы приписывают творчеству «еретиков», никогда не существовавших в

действительности (в том виде, в котором их стараются представить подобные исследователи).

Для того чтобы изучение прошлого православной религии не превращалось в выуживание из неё таких вещей, коих там не было в помине, нужно соблюсти как минимум два условия:

1) воспринимать традицию в неразрывности Священного Писания (текст Библии) и Священного Предания (богослужение, иерархия, догматы, церковная литература и искусство);

2) отличать градации внутри единой по существу традиции: а) исторические периоды; б) локальные особенности; в) внешнюю и внутреннюю стороны учения; г) социальную адаптацию.

К сожалению, большинство советских и постсоветских учёных не сковывало себя такими «путами». Иначе это помешало бы изобретению ряда ложных теорий относительно Древней Руси и русского православия, часть которых уцелела поныне. Особая роль тут отведена древнерусскому гуманизму (трактуемому преимущественно как вольнодумство), где до недавнего времени учёная фантазия не сдерживалась никакими рамками. Хорошо иллюстрирует это интерпретация Борисом Александровичем Рыбаковым содержания и оформления Фроловской Псалтири XIV века в его монографии «Стригольники: Русские гуманисты XIV столетия» (М, 1993) ²⁹.