В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 22

На следующий после грозы день территория превращается в море грязи. Тонкие одеяла не согревают, как и теплая жидкость, которую здесь выдают за кофе.

Они долго находились в привилегированном положении, а теперь стали «как все», депортированные среди депортированных.

Проходит несколько дней, и женщин размещают на обувном складе, а потом переводят в барак, где раньше жили советские пленные. Анита старается не думать, расстреляли их нацисты или тоже куда-то перевели…

Берген-Бельзен, зима 1944–1945-го

Они сделали все, чтобы не разлучаться хотя бы внутри своих бараков: к несчастью, на работу их распределили в разные команды. Большинство плетет «косы» из зеленоватого целлофана, из которых будут делать камуфляжные сетки для вермахта…

Чуть позже Виолетта, говорящая на французском, немецком и венгерском, станет руководить двумя сотнями женщин. В основном венгерок. Теперь она капо… Виолетта берет Фаню в «заместительницы», так они могут поддерживать друг друга.

Фаня где-то раздобыла колоду карт и в свободное время раскладывает пасьянсы. Как-то раз надзирательница замечает, чем она занимается, подходит, дает ей пощечину — куда же без этого! — и спрашивает:

— Что это ты делаешь?

— Гадаю…

— Ты умеешь?! Раскинь для меня… — приказывает эсэсовка.

Фаня напускает на себя мрачно-торжественный вид, берет колоду, раскладывает «на даму», долго изучает карты и спрашивает скучающим тоном:

— У вас ведь есть семья?

Немка кивает. Напрягается. Фаня подогревает атмосферу, тянет время, бормочет: «Карты вечно врут… Не стоит слишком им доверять…» Надзирательница все сильнее нервничает, торопит «гадалку».

И Фаня начинает вещать, выдает апокалиптический прогноз:

— Ваш муж будет убит на Восточном фронте, семья погибнет под бомбежками, собака заболеет чумкой, а вас… расстреляют.

Виолетта изумленно наблюдает за представлением. Эсэсовка не полная идиотка, она вряд ли проглотит всю эту чушь, изобьет Фаню, застрелит ее… Виолетте страшно за подругу, она с трудом сдерживается. Напуганная немка впадает в отчаяние и покидает барак, даже не посмотрев в сторону узниц, а те хохочут, гордясь произведенным эффектом. Еще один акт гражданского мужества.

Жизнь — или ее подобие — мало-помалу входит в рамки обычного распорядка.

В конце декабря Крамер становится начальником Берген-Бельзена. Для него это повышение: в Биркенау он находился в административном подчинении у шефа Аушвица-1.

За несколько дней до конца 1944 года — никто не помнит, когда точно, — на одной из поверок, Крамер вдруг узнает их. Они держатся вместе, приняв решение во что бы то ни стало сохранить оркестр.

Эсэсовец заметил и опознал горстку музыкантш в толпе евреек, помеченных номерами, безымянных, не имеющих лиц.

Крамер подходит и с места в карьер спрашивает, могут ли они сыграть без нот несколько отрывков, которые исполняли в Биркенау.

Подруги не задумываясь кивают — конечно! Альма их так вымуштровала, что они в любое время, в любых условиях сыграют что угодно, обдумывая кулинарный рецепт или способ получить лишнюю миску супа… Риск минимален, а мелкие поблажки можно получить. Музыкальный утренник, даже у эсэсовцев, позволит хотя бы на несколько часов покидать лагерь, забыв о тяжелой рутине жизни. За прошедшие годы узницы научились искусству выживания день за днем.

Дотошный бюрократ Крамер делает записи в блокноте и удаляется.

В следующее воскресенье за ними приходят. Участвуют скрипачки, певицы, виолончелистка Анита и — тут мнения моих собеседниц не совпадают — Лили. Никто не может сказать, играли с ними в тот день флейтистки или нет…

Их ведут в офицерскую столовую, за ограду лагеря. Инструменты приготовлены. Они рассаживаются, как учила Альма, начинают играть, и возобновляется абсурд под названием «Музыка в лагере смерти».

После концерта Крамер вызывает добровольцев: нужно отнести инструменты к нему домой. Виолетта, Анита, Большая Элен, Эльза выходят вперед и под охраной сторожевых псов следуют за начальником лагеря. Им любопытно, как он живет. В Биркенау Флора Шрайверс была какое-то время гувернанткой детей Крамера и кое-что рассказывала остальным. Войдя, они оказываются в обычном мелкобуржуазном и скорее бесцветном интерьере.

Их ждет сюрприз: в столовой, на круглом столе, приготовлена большая миска молочного риса и ложки.

Они едят в полном молчании, и вдруг Крамер делает нечто немыслимое: заводит граммофон, ставит пластинку Баха и выходит. Когда они будут рассказывать о проведенном вечере в бараке, никто не поверит. Бах и молочный рис? От нациста? Да ладно вам!

Как скажет потом Анита английским документалистам, снимавшим о ней фильм: «Кто их поймет, этих людей?»