В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 20

Виолетта вспомнила еще одну свою шутку. Как-то раз, утром, она пришла к подругам и спросила холодным тоном: «Знаете, что говорят эсэсовцы, проснувшись поутру?» Понятливые догадались и захохотали, остальным Виолетта объяснила:

— Ну как? Дела идут, контора пишет? ^[42]

Я издаю полузадушенный смешок, но Виолетта выглядит очень довольной: даже в Биркенау удавалось натянуть нос нацистам. Не поручусь, что шуточка была и правда придумана в лагере, но Виолетта очень потешно изображала шокированные лица некоторых музыкантш…

Они смеялись и над собой и над своими палачами.

«Мы такие при-ви-ле-ги-ро-ван-ные, что в камере точно получим двойную дозу газа!» — говорит одна.

Лотта сравнивает цвет пламени, в котором сгорят их трупы, со спящей рядом с ней Сильвией.

«Я высокая и толстая, значит, огонь будет желтым от жира. А ты — букашка, поэтому цвет будет голубоватым!»

Унесенные вихрем жестокости, они ухарски, на свой лад, борются с отчаянием и депрессией, их оружием становятся смех и музыка. Француженки хором импровизируют на мотивы песен Шарля Трене ^[43], Жана Саблона ^[44], пародируют «Я буду ждать тебя» — шлягер 40–41-го, когда женщины начали горевать по военнопленным, не вернувшимся из шталага ^[45].

В руки Маленькой Элен, гениальной рукодельницы, попадает рулон оранжевой папиросной бумаги. Часть пускают на санитарные нужды, остаток она красит в синий цвет и сооружает береты Кригсмарине ^[46], чтобы девушки исполняли в этих головных уборах немецкую танго-песню начала 1940-х годов «Под красным фонарем Санкт-Паули» ^[47]. Немецкий флот на всех морях терпит поражение от союзников, так почему бы не посмеяться над ними в Биркенау!

Однажды вечером кому-то — Виолетте? Маленькой Элен? — приходит в голову идея: «А не провести ли нам конкурс красоты?» Все франкофонки визжат от восторга: можно будет выбрать Самый Красивый Рот, Самые Красивые Глаза, Ноги, Грудь, Лицо…

Решать будут все, выражать одобрение можно свистом, овациями, криками «браво!».

Немки и польки решают не участвовать, украинки улыбаются и, как всегда, ничего не понимают…

Пятьдесят лет спустя никто не помнит имен победительниц. Я не верю, настаиваю. «Имя! Мне нужно имя!» — и смущенная Иветт со смехом признается, что получила приз. «Все были так добры! Специально не давали мне стричься слишком коротко, и я стала Самыми Красивыми Волосами Биркенау…»

Париж, осень 1996-го

Виолетта так увлеклась нашим разговором, что поведала мне несколько гомерически смешных эпизодов из жизни лагеря, вспоминает забавные и одновременно героические моменты. Не вооруженное сопротивление, не самопожертвование, хотя одному богу известно, сколько мужества требовалось женщинам, работавшим на оружейном заводе, чтобы прятать взрывчатку в подшивке своей одежды и выносить ее из цеха. Четырех поймали и повесили на плацу. А потом зондеркоманда № 3 взорвала крематорий и газовую камеру динамитом, изготовленным руками узниц…

Виолетта рассказывает коротенькие истории о повседневном героизме, о недочеловеках, которые вдруг, пусть и ненадолго, снова обретали статус мужчин и женщин и смеялись в лицо палачам. Эпизоды жизни, а не биологического выживания…

Биркенау, 30 октября 1944-го

Их собрали в бараке. Евреек справа, остальных слева. Это напоминало те страшные «отборы», которых каждая боялась больше всего. Анита не сомневается, что попадет в газовую камеру и не успеет предупредить Ренату.

После случившейся в апреле смерти Альмы они чувствуют: сломалась какая-то пружина. Оркестр все так же играет у ворот военные марши, но концертов в «Сауне» становится все меньше, и вскоре они совсем прекращаются. Музыка та же — Альма хорошо их выдрессировала, — а скрипичные соло теперь исполняет Большая Элен. Но никто больше не стремится к совершенству, все играют как-то… машинально.

В довершение всех бед Крамер совершил ошибку, назначив на место Альмы Соню Виноградову. Она прекрасная пианистка, но не имеет ни таланта, ни харизмы Альмы, суетится, мечется по возвышению, вместо того чтобы дирижировать. Фаня точно справилась бы лучше, она разучивает новые пьесы, чтобы освежить репертуар, но оркестром все-таки не управляет. Нацисты выбирали по принципу национальности — им понадобилась нееврейка. Общий уровень исполнения падает…

Несколькими неделями раньше поступило распоряжение репетировать только по утрам. После обеда они теперь занимаются «продуктивной» работой. Это поворот в жизни оркестра, они стали рабочей командой — такой же, как остальные.

Немцы сделали функциональные и бюрократические выводы: чтобы пересчитывать узниц по головам и заставлять их идти в ногу, требуются большой барабан, тарелки и несколько флейт. Ни к чему позволять сорока пяти женщинам жить в «неге и холе», а отдыхающие эсэсовцы обойдутся граммофоном.

Подтверждается слух, много недель гуляющий по всему лагерю: их переводят в «другое место».

Приходится бросить все накопленные сокровища. Удобную обувь, одежду. Одеяла и простыни останутся на койках в бараке. Оркестрантки лишаются вещей, придававших им особый статус: расчесок, зубных щеток, мыла.

Хильде удается каким-то чудом сохранить несколько любимых вещичек, в том числе позолоченный карандашик с выдвижным грифелем и французский блокнот в бархатной черной обложке с календарем на 1939 год. Он принадлежал Альме, внутри остались сделанные ее рукой пометки и какой-то адрес. Хильда переписала на пустую страничку стихотворение «Рыцарь» Райнера Марии Рильке.

Анита, более практичная — или более везучая? — сумела взять с собой красный ангорский свитер, выменянный в «Канаде» на несколько паек хлеба.

Им выдают ветхие обноски, которые носили ушедшие на тот свет узницы, вещи покоробились от дезинфекции, но утешает сам факт: дали одежду, значит, пока не убьют.