Сципион Африканский. Победитель Ганнибала - Генри Лиддел Гарт Страница 14

По прибытии в Рим Сципион был встречен сенатом за чертой города, в храме Беллоны, и дал сенаторам официальный отчет о своих кампаниях. «За эти услуги он не стал упрямо добиваться триумфа, но скорее попытался выяснить его возможность» – ибо эта честь предоставлялась только тем, кто оказывал услуги, будучи облечен официальной магистратурой. Проявить такт было мудрым шагом, ибо удивительные успехи юноши уже вдохновляли зависть среди старших по возрасту. Сенат не пожелал создавать прецедент, и Сципион вступил в город обычным образом. Свою награду, однако, он получил немедленно. На собрании, посвященном выборам консулов, он был избран всеми центуриями. Популярность этого выбора видна не только из энтузиазма, с которым его приветствовали, но и из того, что на выборы собралось большее число избирателей, чем когда-либо в течение Пунической войны; толпы людей собирались вокруг его дома и на Капитолии, любопытствуя увидеть героя испанских войн.

Но на следующий день после этого личного триумфа – компенсации за официальный триумф, в котором было отказано узколобым сенатом, – появились первые ростки того твердолобого консерватизма, подкрепленного завистью, которые погубили личные плоды его трудов, хотя, к счастью, не раньше, чем он ссыпал в римские житницы свой первый урожай – свержение Ганнибала.

Прежде, в Испании, он имел свободу рук, не связанных ревнивыми политиканами и половинчатыми советами, характерными для коллегиального управления. Если он мог рассчитывать только на собственные местные ресурсы, то он был, по крайней мере, слишком далеко, чтобы важнейшую для него свободу действий мог контролировать многоголовый опекун национальной политики. Но с этого момента ему, как Мальборо и Веллингтону две тысячи лет спустя, пришлось страдать от фракционной борьбы и зависти – и в конце концов, как Мальборо, окончить свои дни в горечи отставки. Прошел слух, что он заявил, что назначен консулом не просто для того, чтобы вести войну, но чтобы ее окончить; что для этой цели ему нужно двинуть свою армию в Африку и что, если сенат будет противодействовать этому плану, он проведет его при поддержке народа, через голову сената. Возможно, друзья проявили нескромность; возможно, сам Сципион – человек в других отношениях зрелый не по годам – позволил юношеской самоуверенности взять верх над рассудительностью; возможно – и наиболее вероятно, – что он сознавал присущую сенату узость взгляда и выражал мнение народа.

В результате, когда вопрос был поставлен в сенате, консервативную точку зрения высказал Фабий Кунктатор. Человек, достойно завоевавший себе имя бездействием, с прирожденной осторожностью, подкрепленной старческой ревностью, он умно, хоть и язвительно раскритиковал план молодого человека, угрожавшего затмить его славу. Во-первых, он указал, что сенат не постановлял и народ не приказывал, чтобы Африка составляла на данный год консульскую провинцию, – намекая, что, если консул пришел к ним, уже имея в виду готовый план, такое поведение было оскорблением сената и народа. Далее, Фабий стремится парировать любой намек на зависть, расписывая собственные достижения в прошлом так, как будто они были слишком возвышенными для сравнения с любыми возможными успехами Сципиона. Как характерно для старости такое замечание: «Какое соперничество может существовать между мною и человеком, который моложе годами даже моего сына?» Он настаивает, что долг Сципиона – атаковать Ганнибала в Италии. «Почему ты не займешься этим и не перенесешь войну прямо к месту, где находится Ганнибал, вместо того чтобы следовать обходному курсу, от которого ты ожидаешь, что, когда ты очутишься в Африке, Ганнибал последует за тобой туда?» Как живо это напоминает споры войны 1914—1918 годов! «Что, если Ганнибал пойдет на Рим?» Как знаком ушам современников этот аргумент, выдвигаемый против любого еретика, усомнившегося в доктрине Клаузевица, гласящей, что главные силы врага есть первичная цель войны!

Затем Фабий намекает, что Сципиону вскружили голову успехи в Испании. Фабий говорит о них с легкой похвалой и скрытым глумлением – глумлением, которое Моммзен и другие современные историки, кажется, приняли за буквальную истину, забывая, как решительно все аргументы Фабия опровергаются действиями Сципиона. Насколько иной будет обстановка, напоминает Фабий, с которой придется столкнуться Сципиону, если он переправится в Африку. Ни открытой гавани, ни даже безопасного плацдарма, ни союзников. Как может Сципион доверять своей власти над Масиниссой, когда он не может доверять даже собственным солдатам? – намек на мятеж на Сукроне. Высадившись в Африке, он объединит против себя всю страну, все внутренние споры будут забыты перед лицом внешнего врага. Даже в маловероятном случае вынужденного возвращения Ганнибала – насколько хуже будет иметь его близ Карфагена, поддержанного всей Африкой, чем с остатком войск в Южной Италии! «На что похожа твоя политика – ты предпочитаешь драться там, где твои силы будут уменьшены наполовину, а вражеские сильно возрастут?»

Фабий заканчивает уничтожающим сравнением Сципиона с его отцом, который, направляясь в Испанию, вернулся в Италию, чтобы встретить Ганнибала, «в то время, как ты собираешься покинуть Италию, когда Ганнибал здесь, и не потому, что ты считаешь такой курс благодетельным для государства, но потому, что ты думаешь, что это принесет тебе славу и почести… армии собирают для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, как цари, вели их куда пожелают, руководясь тщеславием».

Эта речь произвела сильное впечатление на сенаторов, «особенно на тех, кто был в пожилых годах». Когда Сципион поднялся для ответа, большинство явно было настроено против него. Начал он с мастерской контратаки: «Даже сам Квинт Фабий заметил… что в его мнении можно заподозрить зависть. И хотя я не смею обвинить столь великого человека в таком чувстве, однако, либо из-за неудачных выражений, либо из-за самого факта, подозрение не может быть устранено. Ибо, чтобы избавиться от подозрения в зависти, он так возвеличил свои собственные заслуги и славу своих подвигов, что со мной может, кажется, соперничать любой безвестный человек, но не он сам, настолько он возвышается над всеми остальными… <…> Он представил себя стариком, заслужившим все существующие почести, а меня юношей, моложе его сына, – как будто, по его мнению, желание славы не превышает продолжительность жизни и как будто главная ее часть лежит не в памяти и не в грядущих веках».