Фехтмейстер - Владимир Свержин Страница 85

Пустой кольт — пустые разговоры.

Дикий Билл Хиккок

Выстрелы грохнули над головой. Один. Другой. Пуля часового с вышки ударила в борт груженного дровами воза, отламывая длинную узкую щепу. Та встряла в снег чуть в стороне от запястья Барраппы, но он не заметил этого. Проскользнув под задней осью, он в кувырке выкатился из-под своего импровизированного укрытия и, оскальзываясь, побежал куда глаза глядят.

«Стой!» — неслось со стены. Барраппа вспугнутым зайцем отпрыгнул вправо. Это был старый прием, усвоенный им с детства. Подавляющая часть населения Земли — правши, поэтому большинству стреляющих куда удобнее смещать оружие влево, чем вправо. На меткости выстрелов это сказывается весьма значительно, особенно у посредственных стрелков. Барраппа мчал, не жалея ног, вдоль улицы в сторону каких-то мастеровых, остановившихся поглядеть на диковинное зрелище.

— Ишь ты, как побег! — неслось со стороны наблюдателей. Восклицание это было скорее восхищенным, чем негодующим.

В последние десятилетия частенько случалось, что всевозможных злоумышленников «супротив царя и порядка» задерживали как раз такие вот мастеровые. Однако сейчас зевакам как-то неохота было хватать сноровистого беглеца. Одно дело какой-нибудь смертоубивец, метящий бомбой в монарха, и совсем другое — беглец из темницы. Беглых на Руси любили всегда.

— Ишь ты, как драпает! Чисто заяц! — запуская вслед быстроногому арестанту оглушительный свист, закричал кто-то из работяг.

— Стоять! — Наперерез нотеру бросился прохаживающийся у ворот следственного изолятора городовой. Он бежал навстречу Барраппе, на ходу расстегивая кобуру и выхватывая наган. Когда револьвер оказался в руке стража порядка, между ними и сербским капралом оставалось не более двух шагов. В единый миг Петр Длугаш сократил дистанцию и, ухватив прыгающий в руке осанистого усача ствол, рывком повернул его в сторону хозяина оружия. Палец городового рефлекторно нажал на спусковой крючок. Грянул громким, как хлопок бичом, выстрел, и пуля, насквозь пробив левое плечо городового, ударила в стену дома и, отлетев, рикошетом свистнула над головой. Кровь толчком вырвалась из раны, заливая черное сукно шинели.

Барраппа попытался выдернуть наган из рук осевшего, как мешок, городового, но плетеный шнур, крепящий оружие к кобуре, не позволял этого сделать. «Вжик!» — тяжелая винтовочная пуля ударила в снег у самых ног беглеца. Петр Длугаш подхватил стонущего хранителя порядка и, прикрываясь им, как щитом, начал пятиться. Из ворот за ним уже бежали конвоиры, на ходу стараясь перезарядить свои однозарядные берданки. Барраппа поудобнее перехватил трофейный наган, раз за разом начал слать пули в направлении преследователей. Увидев, что дело обретает нешуточный оборот, мастеровые пустились наутек. Тюремные охранники тоже метнулись врассыпную: кто спеша укрыться за афишной тумбой и табачным ларьком, а кто и вовсе отступая к воротам.

Как бы то ни было, Барраппа отлично понимал, что принимать бой пусть с плохо обученными, но значительно более многочисленными силами — бессмысленно и опасно. Мысли о том, что ему надлежит еще свершить, хлестнула сознание беглеца, точно арапник молодого норовистого коня. Бросив поникшего городового с его пустым револьвером, шарахаясь из стороны в сторону, петляя, Барраппа метнулся по улице. У перекрестка, остановив напуганных стрельбой коней, пригнувшись на облучке саней, сидел цыганистого вида троечник [23]. Еще несколько выстрелов раздались вдогон, но беспорядочно палившие стрелки, в отличие от изобретателя винтовки Хирама Бердана, отнюдь не славились меткостью и умением обращаться с оружием. Куда улетели пущенные ими пули, так и осталось загадкой.

Добежав до саней, Барраппа увидел какого-то чиновника в лисьей шубе, пытающегося спрятаться под меховой полостью.

— Я… Я ничего не видел! — с мольбой глядя в глаза «разбойника», полные холодной ярости, пролепетал испуганный седок.

— Прочь! — схватив пассажира за грудки, Барраппа в одно движение выкинул его из саней. — Разворачивай! Гони!

— Не извольте сомневаться! — обрушивая на спины коней витой кнут, прикрикнул извозчик. — Уйдем-с! В лучшем виде доставим-с!

* * *

Утром Лаис проснулась в пустой кровати. Одеяло с той стороны, где обычно спал Мишель, было смято, на прикроватной тумбочке стояла объемистая керамическая чашка, до половины заполненная чайной заваркой. Вместилище живительной влаги уже остыло, но все еще хранило воспоминания о некогда залитом в нее кипятке.

«Ушел не больше часа тому назад», — подумала с грустью она. Последние дни казались Лаис каким-то наваждением. Вокруг происходило нечто странное, огромное, госпожа Эстер могла даже назвать это великим. Но ей не хотелось ни знать о том, что происходит, ни говорить о нем, ни уж тем паче участвовать. Ей хотелось, точно улитке, забраться в раковину, в пусть крошечный, но свой мир, где у людей были радостные лица, светило ласковое солнце, а на подоконниках росли прелестные фиалки сенполии, по распоряжению ее возлюбленного Мишеля привезенные из Северо-Восточной Африки.

Лаис очень любила фиалки. Они напоминали ей о далекой родине, и хотя те, что росли у нее дома, были крупнее и несколько иного цвета, один взгляд на эти цветы дарил Лаис радость.

Теперь все было не так. Когда она отважилась заикнуться Чарновскому о своем выстраданном желании, он глянул на нее устало и невпопад сообщил, что улитка есть один из символов масонства, объединяющий строителя дома с его творением. Тогда госпожа Эстер обиделась на возлюбленного, даже топнула ножкой, но ротмистр, обычно столь предупредительный и учтивый, казалось, даже не заметил этого. Лаис поискала взглядом кнопку вызова прислуги и позвонила. Горничная появилась спустя минуту, готовая помочь госпоже одеться.

— Глаша, когда нынче пришел Михаил Георгиевич? — вдевая руки в рукава японского шелкового халата, поинтересовалась хозяйка.

— Сказывает, в третьем часу ночи, сударыня, — бойко отозвалась служанка, подавая широкий пояс — оби.

— Он у себя?

— Нет-с, изволили уйти.

Лаис отвернулась, чтобы не видеть свое отражение в зеркале. Она не желала, чтобы волшебное стекло возвращало ей отражение ее глаз с застывшими в уголках слезинками. Прежде Чарновский, просыпаясь, всегда целовал ее, шептал нежные слова…

— И давно он ушел?

— Да уж часа полтора будет.

— Сказывал ли, куда?

— Разве ж он мне докладывается? — Горничная покачала головой. — Знаю только, что еще с вечера его тут какой-то уланский корнет дожидался со смешной фамилией. Вот с ним барин чуть свет и ушли.

Лаис уселась перед трюмо и не в силах больше сдерживать непрошеных слез уронила голову на руки.