Между степью и небом - Федор Чешко Страница 43

– А у нас много кто верит, – не угоманивается девочка Маша. – Говорят, может, какой контрик ещё в Гражданскую на болотах заховался да так и одичал. И ещё я в книжке одной читала, будто в Америке видели совсем первобытного человека, который как-то изловчился дожить до нашего времени. Как его… Петухамтроп, что ли… А уж всякие несознательные старухи такое рассказывают – ой-йой-йой! Но ведь уж это-то…

– Сказки, сказки! Нашла чего бояться, глупышка!

Господи, да совсем недавно подобная фраза исторгла бы из губ Марии Сергевны негодующую тираду в стиле “да сама ты!” (это еще в лучшем случае). А теперь лихой командир партизанской разведки лишь вздохнула:

– Не думай, я с этими суевериями всегда боролась, я ж комсомолка. Только это легко, когда днём. И в городе. А когда ночью и тут…

Белкина приобняла девочку Машу за плечи, выговорила чуть ли даже не ласково:

– Не трусь, маленькая. Лучше скажи, долго нам ещё?..

И Маша почему-то не стала доказывать, что вовсе она ни капельки не трусит; не взвилась, услыхав в общем-то действительно обидное “маленькая” (не настолько уж Вешка её старше, чтоб позволять себе такие слова)… Вместо всего этого юная Мария Сергевна принялась торопливо и обстоятельно рассказывать, что идти уже недолго, вот только болото скоро сделается совсем настоящим и придётся с полкилометра пройти по дороге – другого пути через топи она, Мария Сергевна, не знает.

Так они обе шли да шли себе, не шибко торопясь, переговариваясь не особенно приглушенными голосами… Ни дать, ни взять – две чинные добропорядочные барышни гуляют на сон грядущий. Ну, по грязи гуляют да с винтовочками на ремнях – что ж тут этакого, ежели глянуть с классовой точки зрения? Барышни-то пролетарки, а пролетаркам же не с болонками на поводках по метёным аллейкам расхаживать!

Лейтенант Мечников тупо таращился в качающиеся перед глазами девичьи спины, бездумно-механически дёргал стоптанные подошвы из обожравшегося вязкой дрянью жадного мха, и в лейтенантской голове с той же мерной механической тупостью торкались вялые карикатуры на мысли.

“По дороге” – это плохо, опасно, легче лёгкого напороться на немцев… А что девушки, кажется, примирились с друг-дружкиным существованием – это хорошо… Неужто столь волшебная перемена в девичьих взаимоотношениях успела случиться, покудова мы, товарищ Мечников, изволили предаваться воспоминаниям времён Финской войны? Мы… Даёшь, однако: уже прочно взял за правило величать себя a`la государь император… во множественном, стал-быть, числе…

Кстати, о воспоминаниях времён Финской. С чего это тебя вдруг поволокло заново мусолить тогдашнее?

С чего, с чего… Да ни с чего.

Тужился уразуметь, сколько прошло из того часа, который оставался до начала гансовской операции (без толку тужился: колдовская дьявольщина вусмерть замордовала представление о реальном теченьи времени); пожалел, что нет часов, затем – ох и прихотливы же выходки мысли человеческой! – принялся вспоминать не столько свои часы, сколько…

Да уж, часы… Было их у лейтенанта Мечникова аж две штуки (да каких!), а нынче ни одной штуки нет. И дарёный однополчанами брегет, и хронометр геройски погибли утром двадцать второго июня. Погибли. Геройски и мученически: сгорели вместе с тумбочкой. И вместе со всей казармой. Есть такая разновидность бесчеловечного оружия – фосфорная бомба… Между прочим, некий настойчивый поборник боевых зажигательных средств утром двадцать второго лишь тем и спасся, что в одних трусах в окно сиганул. Так первое утро войны и просражался в исподнем – это уж погодя, чуть не к полудню бойцы как-то расстарались обмундировать товарища командира…

И вот же действительно словно бы рок какой-то с некоторых пор привязался: тогда – часы и всё прочее (одну только “фамильную” драгоценность и успел прихватить); под Узловой – полевая сумка (в которой, кстати, до последнего её часа хранились черновики тех самых предложений про огнемётные танки)… Одна из взрывающихся цистерн умудрилась чуть ли не на полкилометра плюнуть горящим бензином точнёхонько в Мечниковскую сумку. Смех? Смех… Была она дряненькой, сумка-то – парусина, пропитанная какой-то гадостью. Так и полыхнула, еле скинуть успел…

А виновата дурацкая щепетильность. Ведь бывший сибирский шофер, а ныне добычливый снайпер старшина Черных после Волховатки предлагал немецкий планшет. “Гляньте, товарищ лейтенант: вещь-то кожаная, добротная – сносу не будет! А в вашей тряпочке бумаги только гноить…” Нет же, товарищ лейтенант отказались, как раньше от трофейных часов отказывался. Ещё и дурацкую лекцию огласили про мародёрство и моральный облик – вместо благодарности, значит. А тот планшет, между прочим, хрена с два бы так вспыхнул от случайной горящей капли…

Да уж, после давешней колдовской чертовщины поверишь во что угодно.

Например, в рок.

Или в возмездие. Потому что фосфорные бомбы на деревянную казарму без объявления войны вряд ли хуже огнемётных струй в амбразуры дотов. В лучшем случае – не многим хуже.

Ч-чёрт, чёрт, чёрт бы вас драл, товарищ бывший подполковник Герасимов! И вам бы того же, глубокоуважаемые Софья Иоганновна и Леонид Леонидыч – хрена с два Герасимовская заумь принялась бы в душе лейтенанта Мечникова, не удосужься кое-кто заботливо подготовить оную душу к посеву!

И вообще… Может, уместнее не возмездием счесть те случаи, а везением? Могли же горящие кляксы не в сумку угодить, а в лицо, в глаза… И из казармы ты запросто мог бы не успеть выскочить… как не успели оттуда выскочить очень и очень многие…

Эх-хе, хорошо рыжим чудам! Раздумья тошнотные их не мучат, головная боль тоже не мучит – ни что их не мучит, знай себе идут-беседуют в своё удовольствие…

– Слушай, а почему ты не замерзаешь? – это девочка Маша проявляет помесь заботливости с любопытством. – Я уж на что одетая – и то вся задубела…

Вешка долго молчит. Потом, наконец, отвечает без особой охоты:

– А я вообще к холоду привычная, ещё с детдома. Закалялась много. Как сталь – по Островскому.

– Холодной водой, что ли, обливалась?

– Да по-всякому… Например, четыре дня в неотапливаемом подвале спала без матраса да одеяла.

– Тю, клюнутая! Кто ж тебе позволил?!

– Хе! “Позволил”… Не только позволил – приказал даже. Карцеры отменили – вот, вместо…

Опять молчание. И снова Вешка (поняла, видно, что от Машиного любопытства не отмолчишься):

– Ещё, можно сказать, повезло тогда – могли и в допр. Я, видишь ли, замдиру по воспитательной повреждение нанесла. Тяжкое и телесное. Всё понятно?

– Не-е-ет… – Шея девочки Маши вытягивается из воротника этаким вопросительным знаком.

– Вызвал он как-то меня в кабинет, двери прикрыл и говорит: “Подруги твои жалуются, что у тебя на стыдном месте похабная татуировка и что ты ею вызывающе хвастаешься.” Я ему: “Нету никакой татуировки, враньё это, вы хоть у медички нашей спросите!”, а он сам проверять полез. Ну я и… Его-то потом выперли, но мне сказали, что воспитанница всё равно не имеет права лупить воспитательский состав по морде мраморной пепельницей. Ну, меня и… Да ты чего глаза вывихиваешь?! Можно подумать, у вас ничего такого не творилось!