Волчья тропа - Даха Тараторина Страница 30

Серый так и не появился. Я вздохнула, но махнула рукой, решив даже не обижаться. Чего с этих мальчишек взять? Конечно, прогулка по каменным городским улочкам стала бы куда веселее с другом, но и без него я неприятностей… то есть, развлечений себе сыщу.

От леса легко дуло холодком, облитые свежим, выспавшимся солнцем поляны пестрели разнотравьем — от салатовых, поверивших в бабье лето, робких ростков до проживших долгую жизнь почти жёлтых сухих остовьев и крепкого сухостоя, поднявшегося за лето не меньше чем на аршин[iv]. Старенькая Иголка, лошадка, до того бойкая и вертлявая в молодости, что даже в упряжке всегда нетерпеливо приплясывала, тяжело часто вздыхала, предчувствуя дальнюю дорогу. Конечно, думала она, вы женихов искать едете, товары везёте… А я тут при чём? Сами бы и впрягались!

Не так уж много красавиц на выданье родили этой осенью Выселки. Бабки который год трагично предвещали, что вымрет скоро деревня, отдаст всё до последнего городу, как Мать-Земля. Баба Софа, самая старая (это все знали) и мудрая (по её словам) шепелявила, по-вороньи предвещая беду: "Шкоро, Шкоро деревня рашшшыпетшя! Ничаго от наш не оштанется, токмо пыль! В штаром швете жили в мире ш природой — лешим кланялишь, домовых привечали. Так и они наш покой штерегли, лихо не пушшшали, болезни прочь гнали. Берегли штало быть. А теперича что? Забыли шилу предков! Не уважаем. Ни штар ни млад уже не помнит, как ш Матерью Шырой Землёй заговорить. Вымрем мы. Ой вымрем… А не вымрем, того хуже — от корней отойдём, шилу швою потеряем. Эх!".

В телеге, не считая деда Нафаню, нас было четверо. Точнее, три невесты и я, малолетняя. Люба в десятый раз заботливо переупаковывала пирожки хитрым способом, чтобы тесто не прокисло, дышало, но и не зачерствело за целый день. Зря волнуется. Её пирожки и через седмицу получше иных свежих — мягкие и воздушные. Если доживают. Хотя будь они твёрдые и на вкус как кора, всё одно разобрали бы. У румяной и осанистой красавицы мужики всё подряд скупят, да ещё и доплатят за добрую улыбку.

Стася хмуро перебирала бусины в узелке. Предусмотрительная девка не раз успела пересчитать товары. Чуть ли не единственная, она, кажется, и правда ехала на ярмарку торговать. И надеялась выручить немалые деньги за собственноручно скатанные из смолы и нанизанные на нитку шарики. Будто шею обнимают ветки деревьев. Ну, или душат. Кому как видится. Разве что шея прекрасной заморской царевны достойна причудливых, ни на что не похожих украшений. Но Стася готова отдать их и обычной девке. За соответствующую, знамо, плату. Высокая и стройная, как лоза, Стася нанизывала украшения рядами на тонкие запястья и хвасталась подругам, неизменно восхищающимся и умоляющим подарить бусики или хотя бы одну самую некрасивую смоляную завитушку. Стася была непреклонна и бережлива. Дарила исключительно в обмен на звонкие монеты. Вот и сейчас хохотушка Заряна тыкала пальцами то в одно то в другое украшение, выясняя, как те были сделаны:

— А эту, на хмель похожую, сама крутила? Ах, какая брошка получилась! Дай примерить!

Стася давала. И терпеливо распутывала облапанные говорливой соседкой нити. Заряна восхищалась и снова их путала. Сидя рядом, они смотрелись особенно смешно: смахивающая на ворону в человеческом обличье, со смоляной косой Стася и счастливая Заряна, улыбкой рассыпающая веснушки со щёк. С собой Заряна везла криво вышитые платки. Целых две штуки. Ни умения, ни терпения на сложную вязь ей не хватало. Зато она мастерски справлялась с любым зверьём. Стоило перестать есть чьей-то корове, звали Заряну. Из её рук все и всегда всё принимали — добрая примета. Каждый из деревенских мужиков обзавёлся обрезком тряпицы, гордо именуемым "платом от Зари". Две настолько непохожие друг на друга девицы должны бы полезть в драку при первой возможности. Победительницу, прикопавшую побеждённую за огородами, нетрудно было бы понять. Однако Стася с Заряной стали закадычными подружками чуть не с самого рождения.

— Люба-а-а, — неуверенно позвала я. Любава, не прекращая перебирать пирожки, протянула ласковое «мммм?». Вроде как заинтересовалась. — А тебе, того…

— Мне не того, мне этого, — задумчиво отозвалась сестра, — погоди, ты вообще о чём?

— Я говорю, тебе, того, не боязно?

— Отчего бы? Нафаня нас до города ещё затемно довезёт, а там постоялый двор знакомый.

— Да я не о том. Тебе не боязно? Ну как замуж выйдешь?

Любава удивлённо захлопала длиннющими (как у коровы!) ресницами. По её разумению, выйти замуж — конечная цель жизни девки. К этому надо всячески стремиться, а уж попав в круг замужних, двумя руками держаться.

— Ну там… люди незнакомые, в другую семью идти надо будет. И вообще, всё же тогда поменяется! — объяснила я.

— Дурочка ты ещё какая, — умилилась Любава, — чать не в лохматых годах живём, когда хорошего мужа только у богов можно было вымолить. Теперь мы и сами кой-чего стоим. Когда ты видела, чтоб замуж против воли выдавали? Всё по взаимной любви и договорённости. Не домового же просить добра молодца в дом привести? Так даже бабки наши уж не знаю, делали ли[v].

Как раз так и делали. Я знаю, бабушка сказывала.

— По мне, так лучше у домового. По крайней мере, не приведёт какого-нибудь ненормального.

Бабку я помнила хорошо. И за те малые годы, что нам довелось провести вместе, успела полюбить. Лёгкое отношение семьи к её традициям меня злило. Как можно снисходительно усмехаться при упоминании духа дома, когда нужно с благодарностью за кров подносить ему блюдечко молока? Я успела походить по лесу за руку с самой мудрой, как мне казалось тогда и кажется поныне, женщиной на свете. Бабушка Матрёна многое передала дочке и меня тоже научила выплакиваться берёзам, когда что-то не складывается, собирать чабрец, чтобы ничего дитёнка не пугало, папоротник да чертополох, чтобы дурной дух в дом не забрался. Вот только дочка всё больше шутила, отмахивалась от старушечьей науки, а я слушала. С бабушкой мы вязали лук, приговаривая, нет, не заговоры, конечно. Однако ж, что-то такое мы приговаривали. Ныне и не упомню. А мама всё посмеивалась, дескать, всё одно поверья забудутся. Через десять-двадцать зим никто и не вспомнит.

Уже тогда, кроме Матрёны, всего пара старух в деревне упорно молились Макоши на рассвете и подносили хлеба лешему. Бабушка сказывала всё это как сказки. Добрые, хорошие. Но только сказки. Уж и не знаю, верила ли она сама в них. Я вот верила. Сейчас, спустя те самые десять зим, только упрямая баба Софа иногда вспоминает старых богов. Да и то предпочитает помалкивать, не тревожить деревенских, которые и так подкармливают одинокую старушку только по доброте душевной.

Мне впервые… нет, ещё не захотелось, но подумалось, что у меня тоже должны быть дети. Я в дочки-матери никогда не играла, предпочитая чинным прогулкам с тряпичными куклами пробежки с мальчишками наперегонки. Но решила, что детей я точно нарожаю. Когда-нибудь. И точно перескажу им, что говорила бабушка. Не должно всё, что знала она, всё, что теперь, как драгоценность, храню я, умереть.

«А ведь умрёт», — с тоской припомнила я мамины глумные слова: «через десять, двадцать зим». Ничего не останется от страха перед кикиморой и водяным. Я всегда с замиранием сердца переплывала омут на реке. Ну как в этот раз не пропустит? Ну как обидевшийся на редкие угощения, как и собрат-болотник, дух утащит на дно и заставит плясать для него всю оставшуюся жизнь? А на дне холодно…».