Принцесса-Невеста - Уильям Голдман Страница 21

Уэстли вовсе не дурак.

Нет, можно, конечно, врать себе и дальше. Посмеяться, что ему трудно даются слова. Выбранить себя – надо же, втюрилась в дурня. Но если по правде, у него есть голова на плечах. А в голове мозг ничем не хуже зубов. Уэстли не просто так промолчал – серые клеточки тут ни при чем. Он промолчал, потому что ему нечего было сказать.

Он ее не любит, вот и все дела.

Слезы, что развлекали Лютика до самого вечера, совсем не походили на те, что ослепили ее и ушибли об дерево утром. Те были шумны и жарки, аж пульсировали. Эти лились беззвучно, неотступно, и каждая снова и снова твердила, что Лютик недостаточно хороша. Ей семнадцать, мужчины падают к ее ногам штабелями – и это ничего не значит. Один-единственный раз ей чего-то захотелось – и оказалось, что она недостаточно хороша. На Уэстли смотрит сама графиня, а Лютик только и умеет, что на коне скакать, – тоже мне достижение.

В сумерках за дверью раздались шаги. Затем стук. Лютик отерла слезы. Постучали снова.

– Это еще кто? – наконец зевнула она.

– Уэстли.

Лютик обмякла на постели.

– Уэстли? – спросила она. – Я что-то не припоминаю никаких Уэст… А! Мальчонка, ты? Вот так курьез. – Она отперла дверь и наилюбезнейшим тоном промолвила: – Я весьма рада, что ты заглянул. Утром я сыграла с тобою шутку и чувствую себя преотвратно. Ты, конечно, понимал, что я ни секундочки не говорила всерьез, то есть я думала, что ты понимаешь, но потом, когда ты стал закрывать дверь, я на целый ужасный миг заподозрила, что, кажется, мой розыгрыш вышел немножко чересчур убедителен, и ты, несчастный бедняжка, мог, пожалуй, решить, что я это всерьез, хотя мы оба понимаем, сколь это совершенно невозможно.

– Я пришел попрощаться.

Сердце у Лютика екнуло, но она продолжала разыгрывать любезность:

– Ты идешь спать и пришел пожелать мне доброй ночи? Какой ты чуткий, Мальчонка. Значит, ты прощаешь мне утреннюю проделку? Я высоко ценю твою деликатность и…

– Я уезжаю, – перебил он.

– Уезжаешь? – Пол поплыл у нее под ногами. Она вцепилась в косяк. – Сейчас?

– Да.

– Из-за того, что я сказала утром?

– Да.

– Я тебя напугала? Лучше б мне вырвать язык. – Она затрясла головой. – Ну, сделанного не воротишь. Ты все решил. Только помни: я тебя назад не приму, когда она прогонит. Даже не проси.

Он молча глядел на нее.

Лютик затараторила:

– Ты так красив и весь из себя совершенство и поэтому задаешься. Думаешь, ты не можешь никому надоесть, так вот ты ошибаешься, еще как можешь, и ты ей надоешь, и к тому же ты совсем нищий.

– Я уезжаю в Америку. Искать счастья. – (Америка тогда едва появилась, а вот счастье было давным-давно.) – Скоро из Лондона отплывает корабль. В Америке богатые возможности. Я ими воспользуюсь. Я учился. В хижине. Я научился не спать. Всего по нескольку часов. Найду работу на десять часов в день, а потом другую еще на десять и стану откладывать каждый грош, тратиться только на еду, чтоб были силы, а когда накоплю довольно, куплю ферму, выстрою дом и сделаю кровать на двоих.

– Ты что, сбрендил? Думаешь, она будет счастлива на захудалой ферме в Америке? Ты подумай, сколько она тратит на одни наряды!

– Кончай уже со своей графиней! Будь добра. Пока я не ррррррррехнулся.

Лютик вытаращилась.

– Ты вообще не понимаешь, да?

Лютик потрясла головой.

Уэстли тоже потряс головой:

– М-да. Ты всегда туговато соображала.

– Ты любишь меня, Уэстли? Ты об этом?

Он ушам своим не поверил:

– Люблю ли я тебя? Да господи боже, будь твоя любовь песчинкой, моя была бы вселенной, полной пляжей. Будь твоя любовь…

– Погоди, я не поняла, – перебила Лютик. Она уже ликовала. – Давай разберемся. То есть моя любовь – как песчинка, а твоя – как эта вселенная чего-то там? Я запуталась в картинках – твое непонятно что вселенское больше моего песка? Уэстли, помоги мне. По-моему, вот-вот случится что-то ужасно важное.

– Я все эти годы жил в хижине ради тебя. Я учил языки ради тебя. Я стал сильным – я думал, тебе понравится сильное тело. Я всю жизнь молился только о том, чтобы наступила нежданная заря, когда ты вдруг взглянешь на меня. Много лет при виде тебя сердце мое кувыркалось в груди. Не бывало ночи, когда лик твой не баюкал меня. Не бывало утра, когда образ твой не будил меня, трепеща в сумраке закрытых глаз… Лютик, до тебя хоть что-нибудь дошло или мне еще поговорить?

– Никогда не замолкай.

– Не бывало…

– Я тебя убью, если ты издеваешься.

– Как тебе могло примерещиться, будто я издеваюсь?

– Ну ты же ни разу не говорил, что любишь меня.

– Так вот что тебе нужно? Всего-то? Да пожалуйста. Я тебя люблю. Ясно? Хочешь громче? Я тебя люблю! Хочешь по слогам? Я те-бя люб-лю. Хочешь наоборот? Люблю тебя я.

– Вот теперь издеваешься.

– Ну чуть-чуть. Я столько лет тебе это твердил – ты просто не слушала. Ты говорила: «Мальчонка, сделай то-то» – и думала, что я отвечаю: «Как пожелаешь», но ты слышала не то. «Я тебя люблю», – говорил я, а ты все не слышала и не слышала.

– Я услышала и обещаю: я больше никогда никого не полюблю. Только Уэстли. До самой смерти.

Он кивнул, шагнул прочь:

– Я скоро за тобой пришлю. Верь мне.

– Разве мой Уэстли солжет?

Еще шаг.

– Я опаздываю. Мне пора. Я совсем не хочу, но надо. Корабль скоро отойдет, а до Лондона далеко.

– Я понимаю.

Он протянул ей руку.

Лютику сделалось очень трудно дышать.

– До свидания.

Ей удалось протянуть руку ему навстречу.

Они обменялись рукопожатиями.

– До свидания, – повторил он.

Она слегка кивнула.

Третий шаг; Уэстли не сводил с нее глаз.

Она глядела на него.

Он отвернулся.

И великой силой из нее исторглись слова:

– Без единого поцелуя?

Они упали друг другу в объятья.

С 1642 г. до н. э., когда западную цивилизацию покорило нечаянное открытие Саула и Далилы Корн, было зафиксировано пять великих поцелуев. (До того пары сцеплялись большими пальцами.) Справедливая оценка поцелуев – дело очень непростое и нередко вызывает ожесточенные споры. Формула, безусловно, такова: нежность помножить на чистоту помножить на глубину помножить на продолжительность, – но в каких пропорциях должны быть представлены эти элементы, до сих пор никто не договорился. Так или иначе, на свете случилось пять поцелуев, по любым оценкам заслуживших единогласного высшего балла.