Принцесса-Невеста - Уильям Голдман Страница 20

Это почему ее вдруг лихорадит? Она здорова. Семнадцать лет – и даже ни одного дупла в зубе. Она решительно выплеснула воду в раковину, прошагала в спальню, плотно закрыла дверь, снова легла. Закрыла глаза.

А графиня все пялилась на Уэстли!

Чего это она? С чего это женщину, которой не бывало во Флорине совершеннее, так интересует Мальчонка? Лютик заворочалась в постели. Другого объяснения нет – графиня заинтересовалась еще как. Лютик зажмурилась, старательно припомнила. Графиню что-то заинтересовало в Мальчонке. Против фактов не попрешь. Но что? У Мальчонки глаза как море перед штормом, но кого волнуют глаза? И у него светло-русые волосы – кое-кому нравится. И он довольно широк в плечах, но немногим шире графа. И Мальчонка, естественно, мускулист, но станешь тут мускулистым, если работать с утра до ночи. У него прекрасная загорелая кожа, но и это от работы – он же на солнце день-деньской, как тут не загореть? И он немногим выше графа, – правда, живот поплоще, но это потому, что Мальчонка и помоложе графа будет.

Лютик села на постели. Наверное, все дело в зубах. У Мальчонки хорошие зубы – что есть, то есть. Белые, ровные, на загорелом лице смотрятся замечательно.

Может, еще что-нибудь? Лютик сосредоточилась. Когда Мальчонка развозил молоко, деревенские девушки ходили за ним по пятам, но они идиотки, за кем угодно увяжутся. А он на них даже не глядел – ну ясное дело, стоит ему раскрыть рот, как они поймут, что у него за душой и нет ничегошеньки, только красивые зубы. Он все-таки ужасный дурак.

Очень странно: графиня такая красивая, такая изящная, такая гибкая и элегантная женщина, столь совершенное создание, одетое столь роскошно, – и так увлеклась зубами. Лютик дернула плечом. Люди ужас какие сложные. Но она во всем разобралась, все вычислила, нашла разгадку. Она закрыла глаза, пристроилась в тепле и уюте и… из-за каких-то зубов никто ни на кого не смотрит так, как графиня смотрела на Мальчонку.

– Ой, мамочки, – сказала Лютик. – Ой-ёй-ёй.

Теперь уже Мальчонка смотрел на графиню. Кормил коров, и под загорелой кожей, как всегда, ходуном ходили мускулы, а Лютик стояла и смотрела, как Мальчонка впервые взглянул графине в глаза, в самую глубину.

Лютик выскочила из постели и забегала по спальне. Да как он мог? Ладно бы он просто взглянул на нее, но он ведь не взглянул на нее, он на нее глядел.

– Она же старуха, – пробормотала Лютик уже в некотором смятении.

Графиня разменяла четвертый десяток – это без вопросов. И ее платье смотрелось в коровнике как на корове седло – это тоже без вопросов.

Лютик рухнула на постель и обняла подушку. Платье смотрелось как на корове седло даже и до коровника. Графиня была как курица расфуфыренная, едва вышла из кареты, – этот огромный накрашенный рот, и накрашенные свинячьи глазки, и напудренная кожа, и… и… и…

Лютик билась и металась, порыдала, повертелась, побегала, еще порыдала, и три великих приступа ревности случилось на свете с тех пор, как Давид Галилейский не смог вынести, что кактус соседа его Саула затмевает его собственный кактус. (Изначально ревность и зависть касались только растений – чужих кактусов или там гинкго, а потом и травы, когда появилась трава, отчего по сей день мы говорим, что человек от зависти и ревности зеленеет.) Лютиков приступ вплотную приблизился к тройке величайших приступов всех времен.

То была очень долгая и насквозь зеленая ночь.

Еще до зари Лютик прибежала к его хижине. Через дверь услышала, что он уже проснулся. Постучала. Он появился, замер в дверях. У него за спиной она заметила свечной огарок и раскрытые книги. Он подождал. Она поглядела на него. И отвела взгляд.

Он был невозможно прекрасен.

– Я тебя люблю, – сказала Лютик. – Ты, наверное, удивишься, я же только и делала, что презирала тебя, и унижала, и насмехалась, но я люблю тебя уже несколько часов, и с каждой секундой все больше. Час назад я думала, что люблю тебя сильнее, чем все женщины на свете любили всех мужчин, а потом прошло полчаса, и я поняла, что прежняя моя любовь ни в какое сравнение не идет с нынешней. Еще через десять минут я поняла, что прежняя моя любовь – лужица подле открытых штормовых морей. У тебя, между прочим, такие глаза. Вот. Где я остановилась? Двадцать минут назад? Мы уже туда добрались, да? Ну, не важно. – Она все равно не могла на него взглянуть. Новенькое рассветное солнце погладило ее по спине и придало храбрости. – Я люблю тебя гораздо сильнее, чем двадцать минут назад, – даже сравнивать нельзя. Я люблю тебя гораздо сильнее, чем когда ты открыл дверь, – нельзя даже сравнивать. Во мне есть только ты, и больше ничего. Мои руки любят тебя, мои уши тебя боготворят, мои ноги дрожат в слепом преклонении. Разум мой умоляет тебя: попроси чего-нибудь, я мечтаю послушаться. Хочешь, я стану ходить за тобой по пятам до скончания твоих дней? Я согласна. Хочешь, я стану ползать в пыли? Я готова. Я онемею, я буду петь тебе песни, а если ты голоден, я принесу поесть, а если хочешь пить и ничто не утолит твоей жажды, кроме аравийского вина, я пойду в Аравию, хоть она и на другом конце света, и принесу бутыль тебе к обеду. Все, что смогу, я сделаю; всему, чего не могу, научусь. Я знаю, что я не чета графине, у меня нет ее искусности, и мудрости, и обаяния, и я видела, как она смотрела на тебя. И как ты на нее смотрел. Но умоляю, помни, что она стара и у нее много забав, а мне семнадцать, и мне никого, кроме тебя, не надо. Милый мой Уэстли – я же раньше тебя так не звала, да? – Уэстли, Уэстли, Уэстли, Уэстли, Уэстли – дражайший мой Уэстли, обожаемый Уэстли, чудесный красавец Уэстли, шепни, что у меня есть шанс добиться твоей любви. – И с этими словами она совершила храбрейший поступок в своей жизни – она взглянула ему прямо в глаза.

Он захлопнул дверь у нее перед носом.

Не сказав ни слова.

Ни слова не сказав.

Лютик бежала. Она развернулась и кинулась прочь, заливаясь горькими слезами; ничего не видя, споткнулась, врезалась в дерево, упала, вскочила, помчалась дальше; ушибленное плечо ныло, но это нытье не заглушало боли разбитого сердца. Лютик прибежала в спальню, к своей подушке. Надежно запершись, она весь мир утопила в слезах.

Ни единого слова. Даже на это не хватило приличия. Мог бы сказать: «Извини». Не сахарный, не растаял бы. Мог бы сказать: «Опоздала».

Хоть слово-то он мог сказать?

Лютик задумалась очень крепко. И нашла ответ: он не заговорил, потому что, едва заговорит, всему конец. Красавец – это да, но ведь он тупица? Откроет рот – и все, пиши пропало.

«Ну я-а-а-асен пень».

Вот как он ответил бы. Вот что выдал бы Уэстли в минуту обострения ума. «Ну я-а-а-асен пень. Спасибочки, Лютик».

Лютик вытерла слезы и заулыбалась. Глубоко вдохнула, выдохнула. Вот так и взрослеешь. Накатывают страстишки – глазом не успела моргнуть, а они развеялись. Прощаешь недостатки, видишь красоту, влюбляешься по уши; а назавтра встанет солнце – и привет. Спиши на опыт, старушка, и давай-ка шевелиться, утро же. Лютик встала, заправила постель, переоделась, причесалась, улыбнулась и разрыдалась снова. Потому что всякому самообману есть предел.