Принцесса-Невеста - Уильям Голдман Страница 22

Короче, этот поцелуй их все затмил.

Наутро после отъезда Уэстли Лютик решила, что ей теперь положено сидеть, страдать и жалеть себя. Все-таки любовь всей ее жизни уехала, существование лишилось смысла, чего ждать от будущего и так далее и тому подобное.

Но, прожив так две секунды, она сообразила, что Уэстли сейчас далеко, приближается к Лондону – вдруг, пока она тут сидит и зарастает плесенью, ему вскружит голову какая-нибудь городская красотка? Или того хуже – вдруг он уплывет в Америку, поработает там, построит свою ферму, сделает кровать, пришлет за Лютиком, а когда та приедет, Уэстли взглянет на нее и скажет: «Езжай-ка ты обратно. Ты столько рыдала, что у тебя глаза больные. Столько жалела себя, что кожа испортилась. Ты какая-то плакучая замухрышка. Женюсь-ка я на индейской девушке – тут в вигваме неподалеку живет одна, всегда чудесно выглядит».

Лютик ринулась к зеркалу в спальне.

– Ой, Уэстли, – сказала она. – Я тебя не разочарую, – и поспешила вниз, где пререкались родители. (16:13, а еще даже не позавтракали.) – Мне нужен совет, – вмешалась она. – Что мне сделать, чтобы лучше выглядеть?

– Для начала помойся, – сказал отец.

– И заодно волосы прополощи, – сказала мать.

– Раскопай территорию за ушами.

– И про коленки не забудь.

– Для начала вполне достаточно, – сказала Лютик. Покачала головой. – Батюшки, а опрятной быть непросто. – И она храбро взялась за дело.

По утрам она просыпалась – по возможности на заре – и тотчас принималась за работу по хозяйству. С отъездом Уэстли работы навалилось много, а после графского визита все в округе заказывали еще больше молока. Самосовершенствование откладывалось далеко за полдень.

Вот тогда Лютик бралась за дело всерьез. Для начала холодная ванна. Затем, пока сушились волосы, она трудилась над фигурой (один локоть слишком костляв, другое запястье костляво недостаточно). И сгоняла остатки детской пухлости (которой почти и не осталось – Лютику вскоре исполнится восемнадцать). И все расчесывала и расчесывала волосы.

Волосы у нее были как осенние листья, и она в жизни не стриглась – пока тысячу раз проведешь щеткой, много времени убьешь, но Лютик не роптала, потому что Уэстли никогда не видал ее с чистыми волосами, – вот он удивится, когда она сойдет с корабля в Америке. Кожа у нее была как белоснежные сливки, и Лютик оттирала эту кожу до блеска – занятие не из приятных, но вот обрадуется Уэстли, когда Лютик, вся такая чистая, сойдет в Америке с корабля.

И очень быстро обещание ее красоты стало исполняться. С двадцатого места она за две недели перескочила на пятнадцатое – неслыханное дело, за такой-то срок. Спустя еще три недели очутилась на девятом – и это был не предел. Конкуренция теперь ужесточилась, но едва Лютик заняла девятое место, назавтра из Лондона пришло трехстраничное письмо от Уэстли, и она, пока читала, перепрыгнула на восьмое. Вот что больше всего меняло ее – любовь к Уэстли росла, и, развозя молоко по утрам, Лютик ослепляла деревенских. Одни беспомощно пялились, раззявив рот, а другие с ней заговаривали, и выяснялось, что она стала гораздо добрее и нежнее. Даже девушки улыбались и кивали, кое-кто справлялся о Уэстли, что рискованно, если у тебя мало свободного времени, ибо когда у Лютика справлялись, как дела у Уэстли, – о, уж она рассказывала. Уэстли, как обычно, само совершенство; от него захватывает дух; он потрясающе изумителен. И так часами. Иногда слушатели поневоле отвлекались, но очень старались сосредоточиться – ведь Лютик любила его так безгранично.

И поэтому гибель Уэстли так ее подкосила.

Он написал ей перед самым отплытием в Америку. Что корабль называется «Гордость королевы», а он ее любит. (Он всегда так писал. Сегодня дождь, а я тебя люблю. Простуда уже прошла, а я тебя люблю. Передай привет Коню, а я тебя люблю. В таком духе.)

Потом писем не было, но это естественно: он же в море. Потом она узнала. Развезла молоко, вернулась домой, а родители как будто одеревенели.

– У побережья Каролины, – прошептал отец.

– Как гром среди ясного неба, – прошептала мать. – Ночью.

– Что? – Это Лютик.

– Пираты, – сказал отец.

Лютик решила, что лучше присесть.

В комнате было тихо.

– Так его взяли в плен? – пролепетала Лютик.

Мать выдавила «нет».

– Робертс, – сказал отец. – Грозный Пират Робертс.

– А, – сказала Лютик. – Который никого не оставляет в живых.

– Да, – сказал отец.

Тихо было в комнате.

И внезапно Лютик зачастила:

– Пырнули?.. Утонул?.. Перерезали горло во сне?.. Или разбудили, как думаете?.. Может, забили хлыстом… – Она встала. – Извините, я глупости болтаю. – Потрясла головой. – Можно подумать, это важно – как его убили. Простите меня, пожалуйста. – И она кинулась к себе.

Много дней она не выходила из спальни. Поначалу родители выманивали, но она не поддавалась. Они оставляли тарелки под дверью, и Лютик клевала по чуть-чуть, только чтоб с голоду не умереть. И ни звука из-за двери, ни стона, ни крика.

И когда наконец она вышла к завтраку, глаза ее были сухи. Родители молча подняли головы. Оба дернулись было, но Лютик отмахнулась:

– Прошу вас. Я все умею сама, – и стала собирать себе завтрак, а мать с отцом пристально за нею наблюдали.

Вообще-то, Лютик никогда не была так хороша. В спальню она вошла невозможно прелестной девушкой. Женщина, которая вышла из спальни, была чуть тоньше, гораздо мудрее и бесконечно печальнее. Эта женщина постигла природу боли, а в великолепии ее черт проступали характер и отчетливое понимание скорби.

Ей восемнадцать. Она первая красавица столетия. И ей все равно.

– Ты как? – спросила мать.

Лютик глотнула какао.

– Нормально, – сказала она.

– Уверена? – уточнил отец.

– Уверена, – ответила Лютик. Повисла очень долгая пауза. – Но мне больше не пристало любить.

И больше она не любила.