Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс Страница 36

Г. – Ю. Х.: Господин Слотердайк, «пузыри» (die Blasen), «сферы» (die Sphären) и «интимное» (das Intime) – это три понятия, или настоящие квазипонятия, а вероятно, даже и не понятия, а вербальные игровые формы скорее эвокативного характера, которые определяют название и концепцию Вашей новой книги ^[130]. Я хотел бы предложить, чтобы мы по этой причине не относились к этим понятиям – не-понятиям как к дефинициям, поскольку это противоречило бы предложенному Вами ходу мысли и не позволяло бы достичь того, на что эти понятия, эти слова и образы нацелены, – а именно: не дало бы им распространиться на все пространство.

Позвольте мне начать с вопроса о статусе интимного в современной культуре. Хотя интимное сверхмощно представлено на телевидении, переполненном общением на так называемые темы-табу, близость и нежность, трепетность человеческих встреч, отвага, позволяющая решиться на глубокую эротическую связь, сегодня далеки от нас, как никогда. Таким образом, диагностированная Ричардом Сеннетом ^[131] несколько лет назад «тирания интимности» и подразумеваемый ею упадок сферы публичности – все это лежит на поверхности и создает лишь видимость близости. Ведь попытка сделать основой общества предельную интимность отношений между людьми, близость и открытость, которую критикует Сеннет, отнюдь не обернулась действительно доверительными отношениями с сокрытыми слоями Я. Скорее, возникает впечатление, что самопознание у отдельного человека и потенциал фантазирования и провидения у человеческих сообществ сегодня блокированы в значительно большей степени, чем когда-либо прежде. Культ интимности вступил в причудливые связи и альянсы с отчуждением, анонимностью и технологией. Ваша философская «Археология интимного» – таким был первоначально планировавшийся подзаголовок «Сфер I» – предлагает совершенно иное представление об интимности и сразу же вводит в оборот уже упомянутое слово «пузыри», которое звучит столь нефилософски. Философия, которая связывает себя с образом пузыря и тем самым со всеми теми ассоциациями, которые вызывают мыльные пузыри, воздушные пузыри-шары – то есть все, скорее, никчемное и ничтожное по значению своему, нестабильное и почти не-предметное, – такая философия сознательно ставит себя на грань того, что надежно закреплено в академической науке и в культуре, и тешит себя фантазией – и это был бы мой первый вопрос: верно ли я это вижу? – перенести центр именно на эту далекую периферию. Ведь о том же свидетельствует и поэтическая строка Анри Мишо ^[132]: «Если б только знали, сколь мягким я остался до самой основы своей», которая приводится в первом томе Вашей трилогии «Сферы», что называется, в самом центре.

П. С.: Да, использовать на немецком языке выражение «Blasen» («пузыри») в самом начале философского исследования об интимности – дело рискованное. Это создает опасность, что у многих слушателей и читателей в первую очередь возникнут урологические ассоциации, а во вторую очередь – как Вы отметили – представление о чем-то преходящем, ничтожном по значению, лишенном субстанции, которое связывается у нас с такими образами, как мыльные пузыри, воздушные пузыри, пустые словеса (словесные пузыри). Скандал Клинтона – Левински, пожалуй, не добавил уважения к этому слову. Но мне пришлось пойти на такой риск, мне пришлось допустить возникновение таких ассоциаций – ради того, чтобы прямо в заголовке открыто представить интенцию книги, ее направленность, я чуть даже не сказал – ее стратегию. Для меня дело сводилось к тому, чтобы как-то поспособствовать устранению сверхстойких наследственных пережитков метафизики субстанции и метафизики отдельной вещи, которые все еще крепко сидят в головах людей, – чтобы изжить представление, которое уже на протяжении двух с половиной тысячелетий ослепляет европейцев как грамматический мираж, повисший в воздухе, – представление о так называемом твердом ядре действительного. Субстанциональное мышление подбивало нас – едва ли не с тех времен, когда мышления еще даже почти и не было, – на то, чтобы искать существенное в мире и в жизни в том и только в том, что может быть схвачено как вещественное и отдельно сущее, в том, что наличествует материально и имеет четкую форму, в том, что постоянно сохраняется во встречающихся нам объектах и состояниях как их сущность, их эссенция. Следовательно, мы, как правило, понимаем существенное как вещно-онтологическое. Субстанция есть то, что соединяет мир воедино в самой глубине его, и только такие вещи и регулярности, которые имеют предикат субстанционального, заслуживают того, чтобы о них говорить, – по всеобщему мнению. В порядке вещей и в порядке слов царит одна и та же предустановленность, преднастроенность на надежное, реально-осязаемое (Handgreifliche), субстанциальное, основополагающее – и это соединяется с верой в то, что отдельные вещи, индивидуальные телесные объекты и личности образуют костяк действительного. В этом плане наша культура, в соответствии с ее философской грамматикой, выглядит точно так же, как во времена Аристотеля, устроенной абсолютно на принципах субстанциализма и индивидуализма, – и недавно произошедший поворот к функционалистскому и кибернетическому стилю мышления изменил здесь много меньше, чем иногда утверждают. В повседневности мы, как и прежде, твердокаменные – вера в твердое тело, в надежное базовое оборудование и метафизический индивидуализм сидят в нас глубже, чем все недавно разученные, в дополнение к этому, рассуждения об имматериальном, о медиа и о том серединном мире, который возникает между духом и силиконом и называется информацией.

Если я поставил в центр своих размышлений образ пузыря, то это сигнализирует о намерении всерьез заняться ревизией фетишизма субстанции и метафизического индивидуализма. Это означает, что мы начнем с самого хрупкого и с самого заурядного, мы начнем с пространства, которое сотворено дыханием, с тонкостенной структуры, непрочность и прозрачность которой дают понять, что мы не опираемся на какую-то основу и не ищем надежной опоры в каком-то фундаменте, а уж тем более – в каком-то внешнем или внутреннем основоположении, но чувствуем склонность к тому, чтобы ощутить свою причастность к парению в воздухе – словно ребенок, который пускает через колечко мыльные пузыри и с воодушевлением смотрит на собственные художества – пока эти переливающиеся всеми цветами радуги творения не лопнут.