Загадка номера 622 - Жоэль Диккер Страница 47

Макер послушно туда поплелся, но там его ждал неприятный сюрприз – все сидящие за столом завороженно внимали Левовичу, а тот, купив их парой шуток, на которые он был большой мастак, рассказывал очередной анекдот. Макер услышал только развязку:

– “Мэтр, не могли бы вы подписать для меня ваш рисунок?” – спрашивает хозяин ресторана. А Пикассо ему: “Вы же мне ужин подарили, а не весь ресторан”.

Все дружно расхохотались.

– Знаю я этот анекдот, на той неделе его в газете напечатали, – проворчал Макер, усаживаясь рядом с Анастасией.

Ужин превратился для Макера в сущий ад.

Левович, как всегда, царил, блистал и приковывал к себе всеобщее внимание. Восхитительный, торжествующий, не имеющий себе равных. Присутствующие жаждали услышать его мнение. Что он думает про это, а что про то? Не успевал он ответить на один вопрос, как ему задавали следующий. Его ученые суждения сопровождались экзальтированными ахами и охами, все с упоением восхваляли тонкость его ума, восторженно кивали в знак согласия, зачарованные этим человеком, который был готов так запросто поделиться с ближним своими неисчерпаемыми знаниями.

Он с завидной легкостью и дерзостью перескакивал с одной темы на другую и, мастерски оттачивая свою мысль, излагал ее то серьезным, то насмешливым тоном, умело раззадоривая любопытство аудитории. Макеру не удалось вставить ни слова. Отчасти из‐за Левовича, но в основном потому, что ему приходилось, словно синхронисту в ООН, бубнить на ухо своей глухой как пень соседке, о чем речь.

Когда подали горячее, разговор зашел как раз об ООН и недавней конференции по делам беженцев. Макер, повторивший урок после обеда, был полностью в теме и собирался уже произвести впечатление на публику, но не успел он и рта открыть, как его соседка спросила:

– О чем это они? Я ничего не слышу!

– О конференции по делам беженцев в Организации Объединенных Наций.

– О чем?

– О конференции по беженцам, – раздраженно повторил он.

Услышав слово “беженец”, Левович сделал стойку.

– А что такое беженец? – спросил он.

Все призадумались.

– Все беженцы – воры, и от них одни проблемы, – заявила тугая на ухо соседка Макера, на этот раз все прекрасно расслышав.

– Шагал, Набоков, Эйнштейн и Фрейд были беженцами, – заметил в ответ Левович.

Ему взволнованно поддакнули.

– Мой отец был беженцем, – подхватила президентша банка Берне. – Когда шаха свергли, он бежал из Тегерана в Швейцарию.

И они заговорили об Иране.

Черт, разолился Макер, он не успел блеснуть на тему конференции по беженцам, а теперь они переключились на Иран, о котором он вообще ничего не знал. У него в запасе оставался анекдот про кошку, но он счел, что пока лучше воздержаться. Надо срочно что‐то сказать. Только вот что? Он украдкой заглянул в одну из своих карточек, вспомнив, что записал там статистические данные ОПЕК. Но и тут он опоздал, потому что президентша банка Берне спросила, какого происхождения фамилия Левович, и дискуссия потекла по совсем другому руслу.

– Русского. Мои дед и бабушка по отцу были родом из Санкт-Петербурга.

– То есть вы хорошо говорите по‐русски? – спросил кто‐то из гостей.

– Да, – ответил Левович, – хотя они в основном говорили со мной на идише.

– Ваша мать тоже русская?

– Нет, она из Триеста.

– То есть итальянка, – заключила президентша.

– Нет, она родилась в Триесте, но ее мать была француженкой, а отец венгром. Он ушел из Венгрии пешком в Вену, чтобы выучиться там на офтальмолога, а потом уже поселился с женой в Триесте, где и родилась мама. Затем они переехали в Смирну, которая была тогда под юрисдикцией Греции. Там свирепствовала редкая глазная болезнь.

– Смирна стала Измиром после ее аннексии Турцией? – спросил один из старших партнеров банка Питту, которому тоже захотелось себя показать.

– Именно так, – подтвердил Лев.

Турция – встречайте! – возликовал Макер и, уже не таясь, вынул из кармана карточку о девальвации турецкой лиры, собираясь зачитать ее. Но не тут‐то было, кто‐то уже спрашивал Левовича:

– Так вы и итальянский знаете?

И его опять понесло:

– Да, мама говорила со мной только по‐итальянски. Ее родители взяли привычку обращаться ко мне по‐гречески. Понятия не имею почему. Одним словом, – подытожил Левович, чувствуя, что совсем запутал своих слушателей, – мой отец был русским, а мать – француженкой, надеюсь, я ответил на ваш вопрос.

– И где же вы родились? – спросила президентша банка Берне.

– В Женеве, разумеется! Тут мои родители познакомились, тут я провел детство.

– Разумеется! – повторил за ним Макер, только чтобы подать голос.

– А! Так вы швейцарец? – удивился один из партнеров Питту, как будто услышал что‐то неприличное.

– Конечно, – сказал Лев.

– Конечно, – повторил Макер, снова пытаясь влезть в разговор, и подумал, что у евреев всегда полно завиральных семейных историй.

– Как же досадно носить такое имя и фамилию, будучи швейцарцем, – посетовала глухая тетеря, когда Макер повторил ей слова Левовича. – Все принимают тебя за иностранца!

– Мы все для кого‐то иностранцы, не так ли? – заметил Лев.

– И вы всегда жили в Женеве? – спросил один из партнеров Питту.

– До четырнадцати лет. Потом мы переехали в Цюрих, потом в Базель и, наконец, в Вербье. В Женеву я вернулся пятнадцать лет назад.

– На скольких языках вы говорите? – зачарованно спросила глухая. – На шести уж точно!

– Вообще‐то на десяти, – признался Левович. – Прибавьте еще английский, испанский и португальский, которые я выучил в школе благодаря поездкам и некоторым друзьям.

– Друзьям, – в отчаянии повторил Макер, уже не надеясь, что на него обратят внимание.

– И еще иврит, когда готовился к бар-мицве.

– К бар-мицве! – вскричал Макер как заправский какаду.

– Плюс фарси, чтобы общаться с клиентами, – добавил Левович.

– Фарси-мерси! – буркнул Макер, но никто не улыбнулся.

– Вы говорите на фарси? – Глава банка Берне умиленно посмотрела на Льва.

К восторгу окружающих, этот гад Левович ответил ей на ее родном языке, и они немного поболтали.

– Где вы учили язык? – спросила она.

– Несколько лет подряд я имел дело с известным иранским семейством, кстати в Вербье.

– Вы хотите сказать, что были их управляющим активами? – спросил один из Питту, сомневаясь, что правильно его понял.