Дело пропавшей балерины - Александр Красовицкий Страница 43

Почтовые открытки с Золотыми Воротами стали популярными киевскими сувенирами. Осенью сквер выглядел уютно-домашним, каким-то беззаботным на фоне суетного города, в который с каждым поездом, доставлявшим раненых, заглядывала война. О войне не хотелось думать, художник стремился лишь прогуляться сквером, поговорить с кем-то из девушек, послушать их беззаботную речь. Киевская осень очень хороша, Щербак любил ее в таком настроении — по-летнему теплую, с запахом хризантем в воздухе. Она представлялась художнику балериной — изысканно-прекрасной, слегка кокетливой, но… недосягаемой. Кулисы расступились перед ним, он шагнул вперед, и улыбка застыла на его лице.

Он не помнил, сказал ли им что-то. Возможно, нет, и даже не ответил на приветствие. Увидел только, как в их широко раскрытых глазах застыло непонимание — уж больно быстро он сорвался с места. Убежал.

Почему-то думал, что должен сейчас бежать, не останавливаясь. На лестнице пришло осознание, что многовато курит и следовало бы бросить. Пробегал мимо зданий и извозчиков, свернул на Большую Подвальную, миновал отель «Прага», пронесся мимо сквера у Золотых Ворот. Около Львовской площади чуть не угодил под колеса трамвая — тот отчаянно звякнул, на мгновение оглушив художника. Не остановился, только качнул головой, отгоняя воспоминание о цифре «9» на окошке кабины водителя.

Бежал все быстрее, чувствуя, как начало покалывать в боку. Чепуха! Боль притормаживает его бег, однако не может остановить. Прохожие удивленно расступались перед ним, зато осень с любопытством наблюдала. Кажется, она умерила все свои ветры, дабы не мешать ему, а он бежал дальше, рассекая воздух, будто сам становясь ветром. Внезапным ветром в этот тихий погожий день. Ветром, стряхивающим золотые листья с деревьев там, в яблоневом саду, где чудной старик так любит пить кофе за утренней газетой.

Упоминание о саде проникло в сознание — именно туда он сейчас бежал стремглав. Пришел в себя у церкви, вспомнил свою недавнюю слежку за следователем. Тогда художник шел спокойно, пытаясь скрыть свое присутствие. Теперь же единственной мыслью, стучавшей в висок, была «Быстрее! Еще быстрее!».

Свернул на Олеговскую, в несколько шагов миновал первые дома, почувствовал, как открылось второе дыхание. Почти не касаясь земли, подлетел к знакомой калитке. Как открывал ее — не помнил. Может, пронесся сквозь нее осенним ветром, приносящим не только дождь, но и новости. Хорошие новости? Плохие? Он и сам сейчас не знал. Понимал только одно: он должен рассказать чудному старику с лукавой улыбкой, что увидел в театре. Кого увидел…

Веранда пуста, но дверь в дом открыта. Дома ли бывший следователь? Или же хозяйничает где-то в подвале? Может, пошел в огород — он всегда находит там себе работу, наверное, подвязывает какой-нибудь особенный сорт поздних томатов? Где искать? Сад небольшой, но малейшее промедление, казалось, разорвет ему сердце. Оглянулся по сторонам. На столе — заварник, от которого доносится запах свежезаваренного чая. Вероятно теплый, если он почувствовал аромат. Скорее всего, хозяин где-то поблизости, нужно просто подойти, сесть в кресло-качалку и дождаться.

Понял, каких теперь огромных усилий ему стоит отрывать ноги от земли. Неужели он так устал? Как быстро он бежал? Как долго?

— Мира, если вы в самом деле не хотите ни кофе, ни сидра, что ж, я охотно предложу вам чаю. Но вы ведь не потеряли веру в благородный напиток после того кошмара с цикорием? — донесся на веранду голос хозяина дома.

Девушка что-то ответила. Послышался смех. Она тоже здесь! Это даже к лучшему, не придется пересказывать историю заново. Наконец он сделал шаг, поднялся на веранду и застыл, остановив взгляд на девушке. Понял, что она обратила внимание на его растрепанный вид, попробовал глубоко вдохнуть, дабы унять неистово стучащее сердце, однако стал жадно хватать ртом воздух.

— Олег?! — почти прошептала девушка.

В ее глазах было удивление. Щербак резким движением руки достал носовой платок, из-под шляпы струйки пота текли по его вискам. Он попробовал вытереться, не снимая головной убор. Потом, небрежно запихнув платок обратно в карман, он медленно опустился в кресло.

— Мира, знаешь, — сказал он на удивление спокойно и сам удивился своему спокойствию, — я бы с удовольствием выпил чаю грузинского князя. А еще я слышал, кто-то упоминал сидр — тоже бы не отказался.

— Что ж, — послышался из дома знакомый голос, — тогда вы обратились по адресу.

Тарас Адамович вышел на веранду следом за Мирой, с печатной машинкой в руках. Девушка опустилась на стул.

— Что-то случилось? — спросила Мира.

— Со мной такое впервые, — сказал художник. — Сегодня я встретил свою модель, никогда мною ранее не виденную.

Тарас Адамович сощурил глаза.

— То есть? — переспросила Мира.

— Портрет, — хрипло сказал Щербак, — тот портрет, который я рисовал карандашом ночью, на пьяную голову, со слов Менчица… Я встретил эту девушку сегодня. Знаю, кто она, — и он обессилено откинулся на спинку кресла-качалки.

XVII
Мансарда Александры Экстер

Город зажигал уличные фонари. Их ровный бледный свет едва просачивался сквозь осеннюю темноту. Тарас Адамович в сопровождении Миры ехал по адресу, оставленному на клочке бумаги художником Олегом Щербаком. Им не сразу удалось понять его сбивчивый рассказ — он то и дело перескакивал с одного на другое, говорил эмоционально, дышал тяжело. Мира подала ему стакан воды, и он выпил ее чуть ли не одним глотком. Не поблагодарив, поставил на стол, вытер вспотевшее лицо и еще раз повторил:

— Я видел ее!

Тарас Адамович едва заметно кивнул Мире, девушка удалилась в дом. Хозяин спокойно сказал:

— Расскажите все по порядку.

Неизвестно, как именно представлял себе порядок Олег Щербак, однако пересказывать историю он снова начал с конца:

— И как же я раньше не догадался! Я должен был! Ведь на портрете она в самом деле похожа, очень похожа на себя!

Он смеялся, вытирал капли пота со лба и поглядывал на Тараса Адамовича то ли изумленно, то ли испуганно.

— Когда вы прислали этого болва… — он умолк на полуслове, заметив Миру, вернувшуюся на веранду. — Когда вы прислали Менчица ко мне, чтобы я набросал ее портрет, вы знали?

— Знал что?

— Что мы с ней работаем в одном театре?

— Откуда я мог это знать?

— Но ведь… Почему вы тогда направили его ко мне?

— Потому что вы — единственный художник, которого я знаю.

— И все? Так просто?

Так просто. Фокусы всегда неинтересны, когда их объясняют.

Когда Щербак произнес имя, Мирослава на мгновение замерла, а потом протянула Тарасу Адамовичу папку, в которую они поместили портрет неуловимой дамы под вуалью.